Счастье, несчастье...

Еще в начале лета Борис писал Лене: «Мне очень хочется, чтобы наши мамы познакомились». Мамы действительно встретились, и настроение их в ту пору было — совет да любовь, потому что Людмила Васильевна души не чаяла в Борисе, а Лена, когда впервые была приглашена в дом Бориса (это в городке, километров в пятидесяти от областно­го центра, где они учились), всех очаровала. «Скажу тебе честно и по секрету,— писал Борис,— ты моим паханам (простим ему жаргон, мальчишек в семнадцать, как мух на мед, тянет к жаргону: кругом так много слов, и все не новые!) — страшно понравилась. Я не знаю даже, кому больше, матери или отцу. Мать мне все время говорит: «Какая хоро­шая девочка Лена. Скромная, умная, культурная. Не то что ты, обормот».

Но такое счастье длилось недолго, безмятежность исчезла, все стало смутным, все сбилось и, наконец, запуталось настолько, что потом нелегко было устано­вить точную связь и последовательность событий.

Говорят, все началось с того дня, когда Борис заговорил со своей матерью о женитьбе. Жениться им действительно было рановато (тем более что мальчику еще не было восемнадцати, Лена старше на год, обстоятельство, по-видимому, переживавшееся ими трагически, во всяком случае Борис со свойствен­ной ему пылкостью писал, что готов отдать год жизни, лишь бы их лета сравнялись), но Борис так не считал и, когда мать сказала «нет», тихо взбунтовался.

С

практической точки зрения это «нет» ничего не значило: ему вот-вот должно было исполниться восемнадцать. Должно было, но не исполнилось. Борис и Лена покончили с собой в один день и час, оставив записку: «Если вдвоем нам нет места на этой земле, то хоть похороните вместе». Есть тут зачеркнутые слова, которые, впрочем, нетрудно прочитать: «С вашей помощью...»

Убитые, уничтоженные матери, потрясенный, еле живой отчим (это он первый вошел в комнату и их увидел), опухшие от слез друзья — все они ста­рались понять: молодые, веселые, полные сил, что их заставило так страшно распорядиться судьбой своей и своих близких, приговорить матерей к по­жизненной казни? Материнский запрет? — они не собирались с ним считаться (уже ходили в загс для предварительной разведки). Рассказывали о какой- то травле, которой будто бы подверглась их любовь, но никакой травли на самом деле не было, никто им в душу не лез, напротив, кругом говорили о будущей свадьбе. Если бы речь шла о психическом сдвиге, о злоупотреблении спиртным — но эти ясные дети, что с ними случилось? И к кому относятся зачеркну­тые слова? Все это необходимо было мне понять, когда я приехала по этому Делу, понять — и ради памяти погибших, и потому-что нельзя пройти мимо катаст­рофы, не поняв ее, не исследовав ее причин.

Итак, отношения портились. Элла Степановна, мать Бориса, приехала в училище, потребовала жур­нал посещаемости, убедилась, что у Бориса и Лены много пропусков (оправданных, впрочем, медицин­скими справками), стала сопоставлять даты, увидела, что несколько дней ребята пропустили вместе... Ис­кала Бориса, не нашла (он в тот день как раз играл на злополучной свадьбе), вызвала с занятий Лену, громко допрашивала ее в коридоре — этот разговор Лену оскорбил. Людмила Васильевна написала Элле Степановне письмо, просила оставить дочь в покое, не мешать ей учиться, а вопрос о браке, мол, ребята будут решать сами, В свой следующий приезд Элла Степановна нашла Бориса у Лены (они вместе с дру­гом Сашей готовились к экзаменам), долго ругала, увела (тогда он еще был покорен), опять ругала («правильна была позиция матери»,—сказала мне одна из преподавательниц училища) и отбыла. Зим­ние каникулы он провел дома (и все еще был поко­рен), но уехал на три дня раньше начала занятий, сказав, что они начинаются 23-го, когда на самом деле они начались 26-го.

А теперь — внимание.

Элла Степановна приехала в училище и узнала, что сын неправильно назвал дату начала занятий. Она — на квартиру, где он жил, там ей сказали, что он дома не ночует. Она — к Лене домой, их нет. Они с мужем пришли через два часа (было это около шести часов вечера), им открыла Лена, и они вошли. Дверь закрылась, разговора никто не слыхал. После того как родители ушли, к ребятам забежал их друг Са­ша, застал их сильно расстроенными, Борис сказал: «Ты нас извини, такое настроение...», и Саша понял, что ему надо уйти (если бы он знал!). До разговора Лена и Борис были веселы и спокойны (Лена напекла блинчиков с мясом, дверь Элле Степановне открыла с улыбкой, это видели), после разговора они покон­чили с собой не в минутном порыве, но обстоятель­но — написали записку; вывинтили пробки, чтобы не звонил звонок; поставили замок на предохранитель, чтобы люди смогли войти, не ломая двери. Мы не знаем, что думали они, что сказали друг другу в свой последний час, но знаем, что решение было принято как обдуманное и непреложное.

В городе была весна, когда я сюда приехала. Лед по краям тротуаров подплывал, сверкая; свечи топо­лей, их, сплетенные из прутьев каркасы словно бы уже потеплели; сосульки летели с крыш и вдребезги разлетались по лоснящемуся цветному асфальту. А когда на солнце находили облака, все становилось матовым, и в воздухе возникало какое-то недомогание, что-то вроде озноба, то ли от ледяной воды, то ли от обычного весной ожидания. Это их город. Они ходили по этим улицам, взбегали по этим лестницам. Прошел год, а ничто не забылось, ничто не затяну­лось. Но никто не мог мне объяснить причину тра­гедии (разве что один разговор мне объяснил, но его предстояло проверить). Сможет ли Элла Степановна?

В ее глазах, когда мы встретились, был не просто страх — ужас, и я почувствовала себя палачом.

У нее просторное лицо с широко поставленными глазами — сильное, достойное лицо казачки (и я сра­зу вспомнила, как она с первого взгляда понравилась Лене), только не идут ему нехитрые ухищрения кос­метики, в нитку выщипанные брови, взбитая сквоз­ным шаром светлая прическа. Идут этому лицу краси­вые, серьезные и сейчас побелевшие губы. Этими губами она с трудом выговаривает:

— Скоро год. А ни одного светлого дня. Все чер­ные.

Она вышла замуж очень молодой и почти тотчас осталась одна. Уехала из родного города вместе с ре­бенком, жили они вдвоем, по долгим дорогам колеси­ли вместе, вернулись в родные места (Боре было восемь), и когда мать вышла замуж, они с сыном все равно были вдвоем. Ей казалось, что отчим недо­статочно ласков с мальчиком. «Я, как кошка, дра­лась за сына»,— говорит она с гордостью, вряд ли оправданной, потому что отчим был .добрым, тихим человеком, Борис его любил, но все же не так, как любил мать. Элла Степановна в те времена много болела, и мальчик ухаживал за ней с такой заботой, что ей (говорила она тогда, смеясь) и докторов не нужно было. Учился он хорошо, музыкальность его тотчас была замечена. И вот опять, как всегда, вдво­ем — красивая энергичная женщина и тонкий весе-

ЛЬШ мальчик-очкарик — отправились они в област­ной центр. Музыкальное училище?— нашли. Квар­тиру?— нашли. Репетитора?— нашли. И даже занимались вместе: что можно было, мать спрашивала по учебнику, а он отвечал. Это было их общее торже­ство, когда Борис, прекрасно сдав экзамен, был принят. Надо ли говорить, что на квартиру, где он жил, шли груды продуктов и банки домашних «за­круток».

— 

До марта ничего худого за ним не замечала, вел себя хорошо,— говорит Элла Степановна и добав­ляет горько: — Дите, хорошее дите.

Когда он приезжал домой, начинался праздник — веселый любимый мальчик, само внимание, сама забота — и родителям тоже хотелось его порадовать, был предрешен великий подарок — мотоцикл; о кото­ром Борис жарко мечтал. Тогда-то он и просил разре­шения привезти Лену, тогда-то она и приехала, всех очаровав.

А летом сына словно подменили.

— 

Скрытный стал,— говорит Элла Степановна тем тихим, таинственным голосом, каким говорят: «воровать стал» или «пить начал»,— ни о чем не хотел со мной разговаривать. И все к почтовому ящику. Я спрашиваю: «Что у тебя с Леной?» Молчит. Понимаете? Раньше все мне рассказывал, а теперь молчит. Раньше мои дела по цеху его интересовали, а теперь и не спросит. Все к своему почтовому ящику.