Страница 16 из 150
При всем при том Кристофер Шенлихт вовсе не был таким неразвитым, как считали критически настроенные приятельницы миссис Пек. Он обнаруживал удивительную компетентность, будучи посылаем по делам в качестве ее эмиссара; когда того требовала ситуация, говорил с хозяевами магазинов, мастеровыми, служащими отелей и тому подобной публикой весьма жестко. Миссис Диггетт, вдова адмирала, рассказывала, что видела, как он курил сигару, прогуливая шпицев по променаду вдоль берега, а также что молодой человек, оставаясь один, весьма грубо одергивал собак, когда их тявканье становилось слишком назойливым или когда они запутывали поводки вокруг его щиколоток. Миссис Эймос Селлик, молодая замужняя дама с Манхэттена, докладывала, что в ее присутствии он вел себя «учтиво», «по-джентльменски»; когда миссис Пек бывала в отлучке, он охотно помогал установить пляжный зонтик для детей миссис Селлик, часами играл и плескался с ними в прибрежных волнах, носил их на своих сильных плечах, строил замысловатые замки из песка. Уже через несколько дней после знакомства Кристофер был для детей старшим братом: воспитанный, добронравный, честный, как и подобает христианину, юноша, вовсе не похожий на аморального жиголо, открыто живущего с женщиной, годящейся ему в матери. «Он жертва этой бесстыдной соблазнительницы! — шепотом говорила миссис Селлик. — И как жаль, что, судя по всему, он лишен семьи, которая могла бы защитить его от нее».
Кристофер, ты слушаешь меня?
Да, мэм.
Да, Элоиза.
Да, Элоиза.
Так ты слушаешь или спишь наяву?.. Готова поклясться, что твои мысли где-то далеко!
Вовсе нет, Элоиза.
Тебе наскучил Атлантик-Сити? Ты счастлив? Может быть, нам податься куда-нибудь в другое место?
Как пожелаешь, Элоиза.
Несомненно, нам пора пожениться!
Да, несомненно.
Но ты любишьсвою Элоизу? Больше всего на свете?
О да.
И тебя не тревожит будущее? Жестокая людская молва?
О нет.
И ты не жалеешь о несбывшемся предназначении? Пожалуйста, скажи мне, дорогой, что ты не жалеешь,потому что было бы очень дурно с моей стороны встать между тобой и надеждами, которые Бог на тебя возлагает.
Бог возлагает на меня надежды?
Ну, ты ведь должен был стать священником…
Но Бог совершенно очевидно желает, мэм, чтобы я не становился священником… поскольку он прибрал к себе моего отца и таким образом учебе моей настал конец.
Ну конечно, дорогой!.. Полагаю, ты совершенно прав.
И вы, мэм, не можете встать между мной и Богом… потому что Бог сказал мне, что вы — это то, что он мне предназначил. Если бы это было не так, разве мог бы я оказаться в таком месте?
Да, сладкий мой Кристофер: думаю, ты прав.
Как же я могу быть не прав, мэм, если сам Бог послал меня вам?.. Ведь все, что мы делаем, говорим, думаем, чего желаем, предопределено Им.
Да, следует признать: порой Кристофер пугает Элоизу. Чуть-чуть.
Заставляет ее дрожать. Заставляет шевелиться волосы у нее на затылке.
Когда он так по-деловому говорит о Боге, о Божьем промысле.
Как будто он верует! — доверительно сообщает Элоиза разведенной даме, с которой в последнее время сдружилась . Как будто то, что для других — пустая болтовня, для него есть действительно слово Божие.
Позднее утро в гостиничном люксе, наполненном тяжелым ароматом вчерашних цветов, смешанным с застоявшимся запахом несвежего шампанского, печеночного паштета и остатков сыра горгонцола. И еще: горячечное безумие скомканных в исступлении атласных простыней, смятых и испачканных косметикой Элоизы наволочек, отороченных кружевами, зеркал в золоченых рамах, ничего не отражающих, и где-то неподалеку, через несколько комнат, раздражающий скулеж Принцессы и Сан-Суси, обезумевших от ревности к новой хозяйкиной любви. Горячечное безумие при виде этих сильных мускулистых ног, жилистых ног, покрытых светлыми вьющимися волосками, и кустиков более темных и жестких курчавых волос под мышками, на животе, в паху. И не важно, что между пальцами ног у Кристофера — патина застарелой грязи, не важно, что на руках под ногтями — навечно въевшаяся чернота, не важно, что невежественный мир вопит: «Дура!.. Шлюха!.. Прелюбодейка и… совратительница!»
Потому что Элоиза Пек может всем заткнуть рот одним-единственным словом — Любовь.
Посмеет ли она сейчас, когда он спит?.. сейчас, когда его дыхание напоминает хриплое похрапывание, а тело излучает влажный прогорклый жар? Посмеет ли она сейчас, после выпитой бутылки шампанского, когда весь мир у нее в голове словно бы накренился, поцеловать своего возлюбленного в эти запретные, но самые восхитительные места?
Тайный поцелуй; но, как только она касается застывшими от собственной дерзости губами теплокровной плоти, притаившейся в паху Кристофера, плоть эта оживает, словно просыпающаяся змея.
Отец учил: к Игре нельзя относиться только как к игре.
И к трофеям, которые мы собираем, — только как к трофеям.
Поэтому Кристофер, утомленный любовью, спит по-настоящему; и когда он просыпается, он просыпается по-настоящему; и «любит» всерьез… ибо было бы жестоко с его стороны встать между миссис Пек и Божьей волей, явленной этой расточительной даме.
Однако вечером 23 июня 1909 года за каких-нибудь четверть часа планы любовников оказываются полностью разрушенными, словно Атлантик-Сити подвергся сокрушительному землетрясению, которое сровняло с землей элегантный «Сен-Леон».
А какие великолепные планы лелеяли любовники: стать мужем и женой перед лицом Господа, как только завершится бракоразводный процесс с мистером Пеком; а если говорить о более ближних планах — поужинать в этот день пораньше и отправиться на музыкальный вечер (на нашумевшую оперетту «Предсказатель») в новый Увеселительный театр.
Лениво просидевшая на берегу весь день и уставшая от праздного времяпрепровождения миссис Пек прилегла соснуть на роскошную кровать с балдахином; она спала урывками, то задремывала, то просыпалась, то задремывала вновь… Вот она опять проснулась… или не проснулась, и этот разговор на повышенных тонах в соседней комнате ей лишь приснился?
— Кристофер? Это ты? — шепотом спросила она.
Голоса притихли, и она некоторое время лежала, приятно расслабившись, так и не поняв, действительно ли слышала голоса или это ей почудилось, и размышляя, не рано ли еще вызывать служанку, чтобы та приготовила ей ванну. Вечер в Увеселительном театре при большом стечении публики обещал быть веселым: их с Кристофером, разумеется, будут разглядывать исподтишка, так что ее туалет должен выглядеть безупречно.
Голоса снова зазвучали громче, это были мужские голоса. Один, безусловно, принадлежал Кристоферу. Но кому принадлежал другой?
«Мой милый мальчик с кем-то ссорится? Неужели такое возможно?»
Взволнованная, заинтригованная, Элоиза быстро накинула на плечи новый изумрудно-зеленый крепдешиновый пеньюар, напудрила, к сожалению, отекшее от сна лицо и попыталась пригладить спутанные волосы. Некогда! Некогда! У двери она остановилась, прислушиваясь, потому что голос Кристофера звучал сердито, она никогда еще не слышала, чтобы он говорил в таком тоне; но кто мог отвечать ему столь вызывающе? Уж во всяком случае, не гостиничный служащий.
Элоиза вслушалась. Кристоферу кто-то угрожал?
О нет: это Кристофер кому-то угрожал.
Вот снова чей-то чужой голос, то по-детски хныкающий, неразборчивый, как у пьяного, то угрожающе-требовательный и в то же время выдающий близкое знакомство с собеседником; по-братски увещевающие интонации чередуются со злобным запугиванием.
Разговор, судя по всему, шел о деньгах.
Кто-то требовал у Кристофера денег.
Кристофер приглушенным голосом отвечал, что, черт возьми, нет у него денег. Пока — нет.