Фройляйн Штарк

— Смотри-ка! Все еще на ногах, любезнейшая?

Так как она в этот вечер принимала ванну, гнев ее был окрашен запахом банного мыла. Дядюшка снял шляпу, но не решился отдать ее, как обычно, фройляйн Штарк. Банно — мыльный архангел сделал шаг в сторону, и хранитель библиотеки безропотно, не оглядываясь, пошел по длинному коридору странно твердой поступью, всего лишь два или три раза оступившись, а за ним — прямая, как кипарис, безмолвная тень ангела. Как я уже наблюдал это раньше, он будет препровожден через лабиринт каталожного зала в свои покои и уложен на огромную кровать под балдахином. На последних метрах фройляйн Штарк сдерет с него через голову сутану на красной подкладке, а когда досточтимый монсеньер приземлится навзничь посреди шикарнейших подушек из шелка фабрики «Кац и Цельвегер», она снимет с него лакированные туфли с пряжками.

Фройляйн Штарк погасила свет, и я остался один в темном коридоре. Один, всеми покинут. Родители сплавили меня в библиотеку, а библиотека вот-вот, через каких — нибудь три недели, переправит меня далеко в горы, в затерянную в предальпийской долине монастырскую школу. Через высокие окна струился бледный лунный свет, и коридор превратился в черный канал, перерезанный силуэтами оконных рам. Ночью все увеличивается в размерах, и тоска по дому тоже. Я чуть не разревелся. Или расхохотался. У каждого кто-то есть, все живут парами: у Хадубранда есть «метла», у фройляйн Штарк — монсеньер, у мамы — папа, а если на этот раз все обойдется, то у моей сестрички будет маленький братик.

— Вы мои верные друзья, — шепотом обратился я к попарно выстроенным войлочным башмакам. — Если бы не вы, я вообще был бы один на этой планете!..

— Вставай, пошли!

Неужели я уснул? Я сидел на полу, прислонившись спиной к стене и обняв руками колени.

— Поднимайся!

Я упрямо продолжал сидеть, положив подбородок на колени, и, если бы фройляйн Штарк сейчас оставила меня в покое и растворилась в темноте, я бы перенес свою тоску в сон и, наверное, навсегда забыл бы о ней. Но она курила в открытое окно, лежа грудью на подоконнике и словно приглашая меня полюбоваться ее задом, похожим на облако. В «Портере» я чувствовал себя героем, а сейчас вдруг превратился в маленького ребенка, сидящего посреди башмаков, — бедный Карлик Нос из сборника сказок Вильгельма Шуфа «Караван» (меня привлекло слово «нос», и я прочел сказку, которая меня потрясла).

— Он, наверное, болтал тебе всякую чушь?

— Нет, не болтал…

— ТЫ плакал.

Я покачал головой.

— Ну, значит, Тассо Бирри. Или этот ужасный Хассан. Все они мастера болтать глупости.

Я вдыхал своим чувствительным носом запах фройляйн — запах мыла и сигаретного дыма, смешанный с острым запахом воска, который поднимался от башмаков: пол совсем недавно натирали, и все подошвы пропитались мастикой. И вдруг в этой глубокой ночной тишине я услышал голос. Это был мой собственный голос:

— Я не виноват!..

— Да, — ответила фройляйн Штарк, — это уже в крови.

Мне хотелось спросить, что она имеет в виду, но слезы, покатившиеся градом по моим щекам, и сами уже красноречиво выразили все, в чем я не решался ей признаться. Она щелчком выстрелила окурок в окно, как метеорит, и села рядом со мной. Я уже не стеснялся реветь, по-детски, громко и судоролшо всхлипывая. Фройляйн молчала, но я чувствовал, что она меня понимает. «Это уже в крови». Я не виноват.

— Но я борюсь с этим, фройляйн Штарк!.. — произнес я сквозь слезы. — Я хочу быть как все.

— Вот и борись, — ответила она дружелюбно. — Молись Божьей Матери, проси Ее помочь тебе.

Пьяный, бросился я на колени перед кроватью. Да, я буду бороться! Я хочу стать как все, обыкновенным человеком, который заказывает жареную свиную колбаску, только если действительно любит ее. Как дядюшкины однокашники. Они великодушно позволяли д ядюшке угощать их пивом и ужинали в ресторанах с накрытыми белой скатертью столами, на втором этаже. Эти господа нравились мне, и мне оставалось только надеяться, что я смогу вытравить, вымолитьиз себя свое каценячье нутро.

27

На следующее утро, в понедельник, было странно тихо. Не слышно было звяканья спиц: фройляйн Штарк прекратила вязать. Она сидела за столом на кухне и с улыбкой смотрела, как я пью свое молоко. Теперь она знала, что я не погиб, что я решил умертвить свою каценячью сущность и никогда не буду совать свой любопытный нос и глазеть куда не следует, и если, выражаясь языком Блаженного Августина, в последний час мне не дано будет предстать перед Богом победителем, то я хотя бы буду знать, что боролся.

— Хочешь еще бутерброд?

Монсеньер сегодня занят инспекцией, узнал я за обедом.

Именно сегодня? Мне это не понравилось — я ведь решил держаться от него подальше. Фройляйн Штарк прочла мои мысли.

— Не расстраивайся, — сказала она со смехом. — Он скоро появится. Ну как тебе языки в винном соусе? Вкусно?

Языки в винном соусе с картофельным пюре и бобами — праздничная еда, словно на крестины (ну да, я ведь обещал ей исправиться, стать новым человеком), и я ел, глотая вместе с языками и бобами соленый комок слез. А в час дня, после обеденного перерыва, когда я уже взялся за дверную ручку, торопясь на свою башмачную службу, она сунула мне в рот шоколадную конфету (предварительно высосав из нее ликер), как облатку причастнику, и тихо произнесла:

— Ничего, все будет хорошо.

— Да, фройляйн Штарк.

— Да поможет тебе Мадонна!

— Спасибо, фройляйн Штарк.

Через какое-то время дядюшка, одетый, как миссионер в тропиках, — в белой сутане и белой шляпе, — пронесся мимо как вихрь со своей свитой — заместителем Шторхенбайном и всеми ассистентами, и помощниками. Потные, покрытые серой пылью, запыхавшиеся, они явно несколько часов подряд ползали по верхним и нижним этажам. отдаленным хранилищам, складам, тайникам и бесконечным подвалам. Дядюшка раздраженно сбросил войлочные башмаки.

— Склад продовольствия для червей! — подвел он печальный итог проверки. — Сплошная плесень, грибок и мышиные зубы!

Ассистенты тоже сбросили свои башмаки.

— Шторхенбайн, жду вас на совещание!

Хранитель библиотеки исчез в табулярии, и его заместитель Шторхенбайн, подстриженный «под пажа», самый молодой, самый тонкий, длинный и веселый член экипажа, который практически один удерживал книжный ковчег на курсе, поспешил вслед за начальством на своих ходулях. Совещания были для Шторхенбайна привычным делом: время от времени с дядюшкой случался приступ активного администрирования, и он изъявлял желание все переиначить, освоить новые помещения, изменить экспозицию, удалить мумию, победить плесень и грибок, изгнать мышей, усовершенствовать каталожную систему, bref: он принимал решение резко изменить курс и двинуться навстречу светлому, грандиозному будущему. Шторхенбайн каждый раз должен был запротоколировать этот приступ, и каждый раз протокол ложился в папку и исчезал в одном из километровых шкафов первого этажа, где в любой момент мог быть найден и извлечен на свет Божий, даже спустя десятилетия. Единственным результатом таких приступов была очередная порция исписанной бумаги. Мумия оставалась на прежнем месте. Мыши неуклонно размножались. Черви продолжали свою разрушительную работу.

После таких совещаний Шторхенбайн обычно плелся с повисшими плечами в канцелярию, чтобы продиктовать ассистентам первый вариант протокола, который те, застенографировав, должны были потом перепечатать.

— Кац опять сорвался с цепи, — говорили они друг другу, и нетрудно было представить себе их радость по поводу нового задания.

Но сегодня, к моему удивлению, Шторхенбайн покинул библиотеку вместе с дядюшкой. Похоже, они собирались обсудить что-то такое, что ни в коем случае не должно было быть запротоколировано. Я испугался. Может, это касалось меня? Или ассистентов? Может, praefectus librorum намерен потребовать от своего заместителя взять скрипторий под особый контроль и позаботиться о том, чтобы «privatissima», материалы, не предназначенные для широких читательских масс, хранились под замком? Спрашивается: зачем же он тогда все это собирал, систематизировал и каталогизировал? Или этот Якобус Кац был до такой степени библиотекарь, до такой степени собиратель и хранитель, что просто физически не мог выкинуть даже то, что и сам хотел бы забыть?..