Страница 94 из 113
— Это Олжас поэт, а я переводчик, — скромно сказал Наум. Так я познакомилась с Олжасом.
Тот день мы закончили в пестром зале Центрального дома литераторов, куда не без труда, в несколько приемов, провел нас Олжас. Правда, до ЦДЛа добрались самые стойкие бойцы во главе с несгибаемым Мишкой Галкиным. Татьяна с Юриком давно ушли домой. Славку вслед за ними утащила его законная, Нему мы потеряли где-то по дороге, но все равно народу набралось столько, что пришлось сдвигать два столика.
Пили почему-то «Фетяску» и закусывали бутербродами с сыром, и это после — Пльзеньского с его пивным и рыбным великолепием… Но все равно было весело и за соседним столиком сидел Окуджава.
— Хотите, я вам покажу самое любимое место в Москве? — шепнул мне Олжас.
— А это далеко?
— Нет. Совсем рядом.
— Тогда хочу.
Он привел меня на Тверской бульвар.
— Вот место, с которым у меня связано очень много… — сказал он и пристально посмотрел на меня, не понимая, почему я улыбаюсь…
— Вам это неинтересно?
— Что вы, совсем наоборот…
— Но вы так иронично улыбаетесь…
— Это я о своем, продолжайте, пожалуйста.
С некоторой неуверенностью в голосе он рассказал о Литературном институте, который закончил недавно, о студенческих проделках, о знаменитых руководителях семинаров. Показал, на каких лавочках выпито особенно много портвейна. Назвал имена известных молодых литераторов, которые учились вместе с ним…
Потом он читал свои стихи. Они поразили меня своей необычностью, совершенно незнакомыми ритмами, экспрессией и каким-то мальчишеским хулиганством, соседствующим со взрослой восточной мудростью, от которой веяло тысячелетиями…
Потом рассказал о себе, об Алма-Ате, где жил постоянно, о бесконечных казахских степях, о ночной охоте на сайгаков, о своих московских друзьях, которым он не дает забывать о себе частыми набегами.
Оказывается, он был только наполовину казах, а на другую половину русский…
Потом мы с ним снова прошли по всему бульвару от Пушкинской площади до памятника Тимирязеву, и он увлеченно рассказывал мне о местных достопримечательностях, показывал «эффект Тимирязева», заключающийся в том, что если подойти под определенным углом, то будет казаться, что великий ученый мочится…
— Но почему вы все время улыбаетесь? — снова подозрительно спросил он.
— Вы сами рассказываете забавные вещи и спрашиваете, почему я улыбаюсь…
— Нет, вы не так улыбаетесь… Вы с тайным смыслом улыбаетесь.
— Ну хорошо, — сказала я. — Хотите, я тоже покажу вам свое любимое место?
— Конечно, хочу! — с пылкостью поэта воскликнул он.
— Тогда смотрите…
— Не понял, — нахмурился поэт.
— Смотрите, — я обвела рукой окрестности, — это и есть мое самое любимое место в Москве. Я здесь живу. Вон видите серый дом с узкими окнами в эркерах?
— Вижу, — растерянно сказал поэт.
— Видите, на третьем этаже четыре окна не горят? — Вижу.
— Это моя квартира…
— А я-то, дурак, распинался, про Тимирязева рассказывал… И с кем же вы там живете? — осторожно спросил Олжас.
— Одна.
— Тогда пойдемте к вам, и я сварю вам кофе, — оживился он, и в его раскосых глазах сверкнули хищные огоньки.
— Только не сегодня, — мягко сказала я.
— Но почему?
— Нет, нет, — сказала я. — Сегодня ко мне нельзя.
— Да вы не бойтесь, это только с виду я дикий кочевник, а на самом деле я смирный и воспитанный.
— Это особенно заметно по вашим хулиганским стихам.
И вообще, где вы видели благовоспитанного поэта? — рассмеялась я.
— Честное слово — я исключение. Меня даже в детском садике всем в пример ставили… Хотите, я вам на деле докажу…
— Нет, серьезно, как-нибудь в другой раз, — твердо сказала я. — Спасибо, что проводили.
— Но почему, почему? — взмолился он.
— Потому, — усмехнулась своим мыслям я. Не могла же я ему в самом деле сказать, что кто-то подорвал мою веру в мужскую половину человечества тем, что, переспав со мной, ушел, даже не разбудив и не взяв у меня ни адреса, ни телефона и до сих пор, вот уже целый месяц, не дает о себе знать…
Олжас телефон у меня взял, на другой же день позвонил и вообще устроил правильную осаду: приглашал в театры, водил по творческим домам, по друзьям. Один из них — прозаик Боря, его земляк, был удивительно похож на Ленина времен Цюриха. Ему только бородки не хватало…
Забегая вперед, скажу, что в зрелом возрасте Боря бород ку — именно ленинскую, клинышком — отпустил. А так как он прожил намного дольше вождя мирового пролетариата и бородка у него стала сплошь седая, то теперь очень странно смотреть на него и видеть состарившегося Ленина…
Олжас был настойчив и последователен, но я сопротивлялась с несвойственной мне стойкостью. Мы с ним даже не целовались… Ну, может быть, всего пару раз… Домой он ко мне, правда, приходил, но ночевать я его не оставляла.
Я сама не понимала, в чем тут дело. Ладно бы он мне не нравился. Но ведь нравился. И восточная загадочность его меня не пугала, а влекла, но что-то в моей душе не складывалось поначалу… Какая-то неопределенность затаилась в самом дальнем ее уголке. Чего-то мне не хватало… Вернее, от чего-то хотелось избавиться… Как сказала бы умная Ника, у меня был синдром незавершенного действия… И виновником его был Родион. Не так уж часто меня бросали в этой жизни, чтобы это скоро забылось.
А потом мне стало ни до кого — у меня начались серьезные неприятности со здоровьем…
После неудачного аборта и болезни я постоянно страдала от дисфункции яичников. Сколько несбывшихся надежд, сколько разочарований принесла мне эта коварная болезнь. Каждый раз, когда случалась задержка, я горячо надеялась, что она по настоящей, желанной причине, что небо услышало мои мольбы и я беременна… Все мои знакомые женщины всегда пугались задержек, а я им робко радовалась. Потом, когда у них начинались месячные, они радовались, а я, когда они у меня начинались, впадала в глухое отчаяние. Все у меня было наоборот…
Так вот, летом 1964 года у меня случилась самая серьезная задержка. Первые две недели я не обращала на нее внимания, чтобы не бередить лишний раз душу. Две недели было делом обычным. Потом, когда закончилась третья неделя, я позвонила Татьяне и пожаловалась.
— Значит, тебе пора на курорт, — сказала деловая Татьяна. — Это тебе предупредительный звонок. А кроме задержки, никаких неприятных ощущений нет?
— Вроде нет, — прислушавшись к себе, сказала я.
— Как бы нового обострения не было…
— С чего? Я не переохлаждалась, давно не ем острого, не предаюсь излишествам, веду примерный образ жизни…
— А может, это у тебя от примерного образа жизни? — предположила Татьяна.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Мужика тебе надо! — отрезала Татьяна. — Постоянного. Сразу все расстройства и дисфункции пройдут… И может, еще и ребеночка ему родишь… Может, он тебя пробьет, если регулярно… Капля камень долбит.
— Хорошо, — разозлилась я. — Я не против. Давай. Только не такого маньяка, как ваш Виктор…
— Причем тут Виктор?
— Это была твоя кандидатура.
— И на старуху бывает проруха, — сказала Татьяна.
— Только хорошо бы не за мой счет…
— Слушай, Маня, а ты помнишь Алика?
— Какого?
— К которому мы за грибами в Алабино ездили, когда ты с Принцем в лесу познакомилась?
— Разве такое можно забыть? — усмехнулась я.
— Он еще не женат…
— На тебе, Боже, что нам негоже, — сказала я.
— И чем тебе Алик не нравится?
— Тем же, чем и тебе.
На это ей возразить было нечего.
— И что же ты собираешься делать?
— Подожду пока, а потом действительно поеду или в Куяльник, или в Саки…
— А может, тебе сперва поехать, а потом подождать? — спросила Татьяна.
— Я посоветуюсь с Ольгой Николаевной, а потом решу, как быть. Но все это очень некстати. Мы с Надеждой Ивановной расширяться задумали и нахватали заказов выше головы…