Страница 93 из 113
Девочкам-переводчицам я и звонить не стала. Они все были парами — кто с мужем, кто с кавалером. И ушли тем же составом, это я отчетливо помнила. К тому же и пришли они позже, когда он уже был.
Закончив свои бесплодные поиски, я сказала Татьяне:
— А что я, собственно говоря, переживаю? Ну пришел и пришел. Ну остался! Мало ли кто у меня оставался… Посуду помыл! Спасибо! Ну так и я к нему по-человечески отнеслась… Еще неизвестно, кому большее спасибо… Если ему у меня понравилось, то напишет, где бы он ни был… Или по звонит. Везде есть почта и телефон. Даже с Северного полюса письма доходят. У одной моей клиентки муж полярник, на льдине дрейфует, так она от него раз в месяц регулярно письма получает…
Татьяна, прилежно склонившись над машинкой, строчила летнее платьице для Женьки и хотела непременно все сделать сама, с начала и до конца, только под моим руководством. Она оторвалась от шитья и, задумчиво посмотрев на меня, осторожно спросила:
— А телефон он у тебя взял?
— Когда? Ночью вроде не до того было, а утром он ушел, когда я еще спала…
— Ты мне об этом не говорила… — еще осторожнее и вкрадчивее сказала Татьяна, впиваясь в меня глазами.
— А чего тут говорить?! — возмутилась я.
— О том, что он ушел не попрощавшись…
— Слушай, перестань накручивать! Он записку оставил…
— Можно взглянуть? — с преувеличенной вежливостью, противным следовательским говорком попросила она.
— Да я уж не помню, куда ее дела… — отмахнулась я.
— А ты вспомни, пожалуйста…
Я швырнула ей записку, которая была у меня в кармане моего любимого китайского шелкового халата, багрово-красного в золотых драконах.
Татьяна внимательно прочитала записку, зачем-то посмотрела ее на свет.
— Болтуном его не назовешь… — вздохнула она.
— Краткость — сестра таланта, — невесело пошутила я.
— Слушай… — начала Татьяна и запнулась. — А когда он ушел… Ты все проверила? У тебя все на месте?
— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась я.
— Ходют здесь всякие, — дурачась, голосом тети Клавы проворчала она, — а потом вещички пропадают! Пустили тут намедни старушку воды напиться, хватились — пианина нет!
— Думай, что говоришь!
— А что — есть люди, которые только тем и промышляют…
— Чем? Горе ты мое!
— Они из домовых книг узнают, у кого день рождения, и втираются потихоньку с гостями… А спросить, кто он такой, никто не решается… Вот они и гужуются на дармовщинку, да еще и с собой прихватывают…
— Только что придумала?
— Только про домовую книгу. А в ресторанах на больших свадьбах такие пасутся, я точно знаю… Хорошо, что у тебя ничего не пропало.
— Дура ты, Танька!
— Посмотрим, какой ты умной окажешься…
Честно говоря, первые недели две-три я ждала какой-то весточки от Родиона. Было что-то оскорбительное в этой ситуации. Мог бы хоть открыточку чиркнуть, в самом деле, или позвонить… Не на Северный же полюс он уехал…
«И поделом тебе, старой корове, решила я. Теперь десять раз подумаешь, прежде чем тащить незнакомого человека к себе в постель. Хорошо, что действительно ничего не пропало и ничем не наградил…»
С Олжасом я встретилась в «Пльзеньском» — был такой очень популярный среди молодежи пивной ресторан на на бережной в ЦПКиО имени Горького. Меня туда затащили мои ребята-медики. Они все давно закончили институт и работали по разным лечебным и научным учреждениям, но студенческая их компания не распалась.
Когда они объявляли «плановый пивной путч», то народу в «Пльзене» набиралось человек до пятнадцати. Сдвигались столы. Знакомый официант бегом носил подносы, в три этажа уставленные запотевшими кружками золотистого «праздроя» или дегтярно-черного «сенатора» с твердой, долго не гаснущей пеной, в которую какой-нибудь эксперт обязательно вставлял обглоданный воблиный хвост, и тот, на радость пытливому и пытателю, не тонул добрые десять минут.
Кроме обязательных шкворчащих шпикачек, крестообразно разрезанных по концам, с зеленым горошком, пахучих, слегка раскисших креветок, сваренных, по пльзеньской легенде, с добавлением пива, и соленых сушек, ребята приносили с собой кто чем был богат.
А так как съехались они в свое время со всех концов необьятной нашей родины, то на столе появлялось все: и вяленая сахалинская корюшка, пахнущая огурцом, и камчатская крупная икра домашнего посола, и байкальский омуль, чудом довезенный до Москвы, и вяленая оленина из Заполярья, красная на просвет, и перченый суджук из солнечной Армении, и соленые абрикосовые косточки, запеченные в золе, из Узбекистана. Янтарные балыки и твердая паюсная икра, которую нарезали, как колбасу, из Астрахани, и уже упомянутая вобла. Я же на общий стол всегда готовила тонкие и длинные сухарики из «бородинского» хлеба, натертые чесноком и посыпанные солью.
Пива под такую роскошную закуску выпивалось страшное количество. Даже я осиливала три-четыре кружки. Рекордсмены же выпивали до двадцати кружек. За показателя ми следили строго. Существовал даже некий судейский ли сток, куда заносились показатели каждого соревнующегося. Правда, происходило это в течение почти целого дня, но все равно цифры впечатляли.
В тот день мы с Танькой и Юриком были около «Пльзеньского» ровно в двенадцать. Юрик, большой любитель пива и к тому же микробиолог, был безоговорочно принят в эту пивную компанию.
Был обыкновенный рабочий день, но все равно хвост около ресторана был метров на пятнадцать. Когда мы проходили вдоль томящейся на июльской жаре очереди, она пришла в некоторое волнение, понимая, что мы-то идем без очереди.
Вслед нам послышались какие-то выкрики. А один из страждущих даже приподнял соломенную шляпу и вежливо, но с некоторой иронией поклонился мне. Я пожала плечами — мол, сама буду прорываться с боем… Но у меня осталось ощущение, что этого человека я где-то видела…
Основная компания медиков пришла сюда в половине одиннадцатого и вошла в ресторан с открытием, в числе пер вой сотни жаждущих. А нас встречать отправили Мишку Галкина как самого представительного. Он перешел служить в армию и ходил в капитанской форме.
— Мужики! — басил он, обращаясь к волнующейся очереди, — на них уже заказано, шпикачки стынут, пиво выдыхается…
Очередь недоверчиво утеснилась и пропустила нас.
Швейцар, как следует задобренный Галкиным, гостеприимно улыбался, обнажая ряд крепких стальных зубов. Чем-то он мне напомнил Евгения Кондратьевича.
Уже проходя мимо швейцара, я вспомнила, где видела человека в соломенной шляпе, как его зовут, и даже сама удивилась своей памяти. Это был Наум, поэт-переводчик, которого я только один раз больше десяти лет назад видела в мастерской у Ильи.
— Слушай, Галкин, — я отвела Мишу в сторону. — Там, в очереди, ты увидишь человека в шляпе. Это мой хороший знакомый, зовут его Наум, попроси швейцара пропустить его.
— Чего?! — взревел уже махнувший с полдюжины кружек Галкин. — Да я его так зарядил, что всю очередь можно без очереди пропустить!
Он выглянул за дверь.
— Наум! Чего вы там стоите, мы без вас не начинаем… — зычно соврал Галкин. — Давай, Нема, быстрее. — И, обращаясь к очереди: — Да ладно, ребята, все пройдете! На них же заказано! Вы же видите: гнилая интеллигенция — себя не по мнит! — осклабился Мишка и, вызвав этой немудрящей шуткой сочувствие очереди, погасил ее возмущение.
Вместе с Наумом в ресторан вошел высокий красавец восточного типа.
— Здравствуйте. Спасибо вам огромное… — Наум галантно наклонился к моей руке. — Совершенно не рассчитывал, что вы меня узнаете… А я вот, к своему стыду, совершенно не помню, как вас зовут…
— Меня зовут Маша.
— Маша, позвольте вам представить моего друга Олжаса… — Он назвал его фамилию. — Олжас блистательный поэт, и если вы его еще не читали, то вам предстоит открытие…
— Очень приятно, — сказала я, протягивая руку Олжасу. Тот не поцеловал ее, как Наум, а крепко пожал. — Галкин, у нас найдется еще два места для двух поэтов?