Крайний

— И что?

— И то. Сам знаешь.

— Я знаю, а ты не знаешь своей головой лысой. Мне старый Винниченко сказал, что украинцев с евреями заодно выселять будут. Ему Гриша сказал по секрету, а он мне.

Я поперхнулся. Такие сведения находились у Субботина. Он их Наталке высказал в минуту отчаяния. Наталка — мне. А теперь, получается, Гриша в курсе. И старый Винниченко. И весь Остёр. Такое внутри человек не удержит, обязательно разнесет в разном виде.

Я говорю:

— Глупости. Может, и будут. Только не вместе. Сам подумай.

— Я тоже сомневаюсь, чтоб вместе. Ладно. Старый Винниченко боялся, что до Сибири не доедет. Я его заверил, что лично с ним в один вагон впихнусь. Лично. И рядом сидеть буду. Если и придавлю его, то нечаянно. Я во сне руками сильно махаю. Предупредил со значением. Думаю, он от страха и умер. Хай ему хорошо лежится, как моей Идке и моим детям. А что ты в Остре делал? — он опять спросил, как в первый раз. Нарочно сбивал.

Я не растерялся:

— У меня план. Надоело бегать. Гриша меня заверил, что по немецкому делу заглохло. Я в Чернигов вернуться хочу. Вот иду.

Я решил во что бы то ни стало отвлечь Янкеля от прибежища, где находилась Наталка. Вроде понятия не имею, что Янкель хотел к Субботину на голову свалиться.

Янкель говорит:

— Ну-ну. Иди. Твое дело. Я тебя привязать не могу. На всякий случай знай — в Остре буду.

Не поддался, значит, на провокацию. А про какой случай мне намекнул, я понял. Не дурак окончательный. На случай, если он Субботину понадобится.

Помолчали. Я слез с подводы.

— До свиданья, Янкель.

Пошел вперед, не оглянулся. А в душе свербит. Был он у Субботина или не был. Был или не был. Янкель меня не окликнул.

Копыта, может, и цокали, но через воду я не различал.

Передо мной встал во всю ширь вопрос: что делать? Идти к Гореликам и мучить Наталку вопросами? Она опять наврет. Закрутится. Заволнуется. А у нее дети. Таким отношением можно и сроки сбить. Начнет рожать. А дети не готовые. Только хуже станет.

И вырос ответ из наличных обстоятельств.

Надо в Чернигов. К Субботину.

Янкель меня отодвинул. Говорил, как с посторонним. Будто и не было у нас с ним общих задумок. Будто не через него, через Янкеля, я дополнительно запутался. Был он у Субботина — не был. Без разницы. У него своя правда — у меня своя. И посередине стоит Наталка со своим животом. И живот ее мне прямо показывает: дуй, Нишка, в Чернигов и кончай сомнения. Если надо — сваливай на Янкеля, что можно и что нельзя. Выкручивайся любой ценой. Выручай свою родную семью. Ради будущих поколений.

На попутках добрался до Чернигова быстро. Последней попалась полуторка. Полный кузов яблок. Антоновка. Желтая, светится. Хоть и под дождем. Спелая до последней степени. Уселся прямо на яблоки. Ем одно за другим. Наелся до оскомины. А остановиться не могу. За пазуху набрал. Шофер хороший попался. Когда я вылазил, посмотрел на мой оттопыренный яблоками живот и еще добавил в картуз.

— Ешь, — говорит. — Все равно сгниют.

Дождь не переставал.

В квартиру Субботина я стучался в виде огородного пугала. Вода с меня текла морскими потоками.

Стучал, стучал — никакого ответа. Только собачий скулеж из-за двери.

Дело клонилось к вечеру, я вышел на улицу, уселся на скамейку неподалеку, чтобы не терять обзор.

Дождь перестал. Я задремал.

Поспал немного. А уже темнота. Обсмотрел окна. В субботинских света нет. Поднялся. Постучал слабенько.

Собака загавкала. Голос приказал ей замолчать. Я узнал Субботина и постучал громче. Дверь открылась.

Не глядя на меня, Субботин пробурчал:

— Заходи, Васька. Выгружай свою утробу. Я как раз голодный.

Я удивился. Субботин объяснил, что рассмотрел меня всего, пока я дрыхал на скамейке. Вытащил у меня из-за пазухи одно яблоко.

— Эх, Вася-Василек. А ты и ногой не дрыгнул. Не то что мозгами не пошевелил. Я на тебя целый час через окно любуюсь.

В квартире темно. Только каганец горит тускло. Еле-еле.

Субботин позвал:

— Цуцик!

Из кухни выбежала собака. Большая, лохматая.

Субботин скомандовал:

— Сидеть.

Говорю:

— Вы, Валерий Иванович, скажите ей, что я свой. А то она подумает, что я что-то плохое вам хочу сделать и бросится.

— Нет, Вася. Ты не свой. Ты чужой. Пускай знает, в любую секунду может обстановка перемениться. — И опять к собаке, со всей строгостью: — Сидеть, Цуцик.

Собака села, как приказал хозяин. При плохом освещении я заметил, что у нее на морде белые пятна и ошейник белый. В виде половины ромашки.

Помимо воли позвал:

— Цветок.

Собака дернулась ко мне, но тут же остановилась.

Я громче позвал:

— Цветок!

Собака гавкнула и бросилась ко мне в ноги. Завиляла хвостом, завизжала, как человек от радости.

Я ее обнял за шею. Она меня лизала в лицо. Яблоки вываливались одно за другим, одно за другим. Весь пол в яблоках. И мы с моим дорогим другом Цветком по этим яблокам ногами ходим, как в райском саду.

Опомнился я от Субботина:

— Цуцик! К ноге!

Цветок кинулся к Субботину и замер у его ног.

Я говорю:

— Не ругайте его сильно, Валерий Иванович. Это моя собака. Цветок. Он меня узнал. Собака же ж. Удержаться не может.

— Знаю, что твоя собака. Она возле Пятницкой крутилась. Недели две крутилась, как ты ушел. Я подобрал. Мне собака нужна. Позарез необходима. Я, Вася, слепну. И так слепну, что удивительно. Временами ясно-ясно вижу, как при яркой лампе. А временами — не вижу. В больнице врачи смотрели. И в Киеве. По нашему ведомству. Хорошие врачи. Не профессора кислых щей. Настоящие. Два еврея, правда. Ничего понять не смогли. На нервной почве. Само пройдет. Я спрашиваю: «Когда пройдет?» Не знают. Боятся, а не знают.

Субботин поднял яблоко, вытер об рубашку. Уселся на кровать. Начал хрумкать.

— Ну, Вася, чего приперся? Конспирацию нарушаешь.

Я подложил еще яблок на кровать, чтоб Субботину лишнее по полу не шарить.

Говорю:

— Товарищ Субботин, я пришел, чтоб мы с вами написали бумажку. Я все опишу про Янкеля, про его намерения. Вы мне за это сделаете отпуск по всем швам. Чтоб я остался в стороне. Как меня и не было.

— Бумажку? Под диктовку? А без диктовки не получится у тебя, что ли?

— Под диктовку лучше. Чтоб сто раз не переписывать.

Субботин откусил большой кусок и, видно, он у него в горле застрял. Хочет сказать что-то, а не получается. И проглотить нельзя, и выплюнуть не выходит.

Наконец, справился. Прокашлялся до слез.

Говорит:

— Нишка, а чего ты лысый? Обрился? Напрасно. Тебя и так не узнал бы никто. Тебя по паспорту хоть узнают? Наверно, думают — украл хлопец чужой документ. А? Или я сослепу не различаю тебя? Знаешь, что я вижу, — белое пятно с дырками для взгляда. А прищурюсь — вроде лицо. Голое. Мне теперь все голыми кажутся. Как в бане. В пару. Потому что я только общий обрисунок улавливаю.

Я не отвечал. Тоже начал грызть яблоко. Попалось кислющее. Может, одно на весь грузовик. И мне попалось. Грызу и думаю, что делать. А делать нечего. Вся власть у Субботина.

— Сволочь ты, Вася. Или не сволочь. Ты жить хочешь. Тебе жить надо. Надо?

— Надо. У меня жена беременная.

— Вот. Правильно. Тебе еще и денег надо за бумажку? Надо денег?

— Не знаю. Просто вы меня отпустите. На свободу. Дальше я сам как-нибудь.

— А как, Вася, как, я тебя спрашиваю? Думаешь, у тебя получится как-нибудь? У меня не получилось. А у тебя, значит, получится.

Я молчал. И Субботин молчал. Цветок переводил глаза с Субботина на меня. С меня на Субботина. Ждал команды.

Я говорю:

— Конечно, это некрасиво, что я пришел насчет бумажки. Но это с какой точки смотреть. Я бы от себя никогда так не сделал. Но у меня жена. У меня дети будут. Я больше бегать не могу. Не имею права. А вы мне и немца спишете, и Янкеля. Вот вы слепнете на нервах, а я весь лысый сделался. Переживаю. А я молодой. У меня жизнь маячит.