Крайний

Субботин слушает. Причем в темноте. У него в квартире ни одной лампочки. Он свечку зажег на столе.

Наталка поинтересовалась, почему нет света. На улице ж фонари кое-где горели, и в окнах тоже. Субботин ответил неохотно, что ему в глаза больно — на свет смотреть. Что он, если б не при форме, то и в зеленых очках ходил бы. Как слепые. Наталка посочувствовала ему. Он сочувствия не принял. Напротив, разозлился.

— Значит, ты связная? Ты ко мне, как к фашисту в логово, зашла, ты же так считаешь? Говори честно. Мне надо знать.

Наталка ответила, что никакая она не связная. Раньше была. В войну. И к фашистам ходила. И с полицаями говорила. А к Субботину по-другому пришла. Просто как к советскому человеку приходит советский человек.

Субботин напрямик спросил, верит ли Наталка точно, что Янкель намерен честно сотрудничать.

Наталка заверила:

— Точно.

Субботин голову в потолок закинул, сидит на табуретке, ноги вытянул, прислонился спиной к стенке. Потом спросил, как себя ведет Гриша Винниченко.

Наталка ответила, что Гриша себя никак не ведет.

Субботин глаза закрыл и говорит в таком виде:

— Я тебе не верю. Янкель меня дурит. Ну и пускай. Теперь недолго осталось. Хочешь, я тебе тайну военную открою?

Наталка не захотела.

Субботин махнул рукой и говорит:

— Не хочешь, как хочешь. Уходи. Передай Цегельнику, что я ему дарю в подарок время до того часа, как сам захочу. Пускай он бегает. Когда захочу — я его прихлопну.

Наталка спросила:

— А потом?

— А потом ничего. Ничего, понимаешь? Не понимаешь, и понять не можешь. Потому что ты хоть бывшая связная, а безмозглая баба. Что ты связываешь? Что связываешь? Не то связываешь. А я то, что надо, хочу связать. Иди.

Наталка поднялась, чтобы уйти, но Субботин ей говорит:

— Мне спать не хочется. Ты посиди пока. Я один и один. Тебе Янкель про меня рассказывал? Он про меня забыл, наверное. А в войну мы с ним много чего наделали. Ни себя, ни других не жалели. Ты мою фамилию раньше слышала?

— Нет.

— Вот именно. Про что же тебе Янкель рассказы рассказывал, если про меня ни слова? Ты с ним когда связалась?

— В 43-м. Осенью.

— Вот меня и не было уже у Чубара. А то бы ты меня тогда знала. А теперь вот как узнала. Думаешь, я плохого хочу?

— Нет.

Наталка почуяла недоброе, но считала, что и не с такими справлялась и отпор им давала.

Но тут Субботин ее перевернул на выворотку. Начал рассказывать про себя. Первым делом притащил планшетку и заставил рукой водить по вырезанным буквам.

— Видишь, видишь, это братишка мой сделал. Я попрощаться забежал домой. На улицу Рубинштейна, между прочим. Мы там жили. В Ленинграде. Я планшетку в коридоре оставил, а братишка мой, девяти лет, вырезал ножичком буковки: ВС. И в комнату, где я с мамой сидел, принес. И сказал, что вырезал буквы, чтобы не потерялась моя планшеточка, чтобы не присвоил никто. Ему рюкзак мама надписывала, когда он в пионерский лагерь отбывал. У него в самый первый раз рюкзак парнишка один украл. Они же все одинаковые, рюкзачки, так парнишка украл и себе взял. Вместо старого и рваного. Братишка по надписанному химическим крандашом и отыскал. Вот мне ножичком и вырезал. Я его шуганул: нарушение устава. Хоть бы изнутри, а он снаружи, на видном месте. Он говорит через слезы: «Валера, ты меня вспомнишь, когда у тебя планшетку украдут. Вспомнишь!» Они от бомбежки погибли. Я в конце войны узнал. Я думаю, от голода все равно умерли бы. А от бомбы веселее. Хлоп — и нет. Весь город умер бы. Хоть так, хоть так. Без разговоров. Назначили город Ленина к смерти, и он бы умер. Именно из-за того, что Ленина. Ну, назвали бы как-то иначе. И все жили бы. И никто не виноват. Раз назначили сверху. И так у меня в голове эта мысль успокоительно находилась, что мне не было больно. И с евреями так же. Ну, назвали так. И что. И ничего. Понимаешь?

Наталка сделала вид. Ничего она не поняла. А только от жалости и злости молчала. Планшетку хотела вернуть Субботину лично в руки. Он выронил. Не принял.

— Нет сил у меня, Наталка, сумку эту проклятую таскать. И ничего на себе больше таскать нет сил. Я чеченцев выселял — на полную силу. Я татар выселял — на полную силу. И так далее. Работа поручена — работа сделана. Ну, так хочешь тайну? Не хочешь, а я скажу. Украинцев будут выселять. И тебя, значит. Всех. Подчистую. А на ваше место найдутся люди. Да хоть немцы из советского сектора. Они же за коммунизм до полной капитуляции. Им же все равно, где строить его. Пускай тут строят. По-немецки, чисто.

Субботин сказал и как очнулся.

— Ложись со мной, Наталка. Ты лежи, а я подумаю, как с Янкелем поступить.

Наталка хотела уйти с гордо поднятой головой. Но все выговоренные Субботиным слова так ее приглушили, что она осталась. Больше от усталости.

Я выслушал ее рассказ.

Спросил:

— Про меня Субботин ничего не говорил?

Наталка отрицательно посмотрела мне в глаза.

— Как — не говорил? Может, забыла?

— Ничего я не забыла. И никогда на свете не забуду уже. Думаешь, Нишка, ты главный? А ты не главный. И никто не главный. Субботин про тебя даже не заикнулся. А тебе обидно.

Да, обидно. Но я не признался Наталке. В голове у меня накопились слова Субботина и предстояло их связать в одну вязанку.

Положение Наталки отошло на второй фон. Ребенок у нее в животе меня не касался. Но все-таки через свою и ее шкуру я чувствовал, что он и есть отплата за неясное ни мне, ни ей, ни Янкелю. Ни Субботину.

Наталка не смотрела мне вслед, когда я уходил. Сидела за столом чересчур прямо, как будто ничем не примечательный живот ей уже мешал согнуться.

По дороге я подводил черту под результатами. По поведению Наталки я понял, что она не боец.

Субботин пообещал отсрочку. У него свое подпирает. И он не боец. Так себе — расстрельная команда.

Янкель не боец. У него нога еще неизвестно чем кончится.

Гриша Винниченко ходит: что у него на уме? Ищут меня, не ищут, вот что надо высветить.

Но ясно предстало одно: я главный. Что б кто ни считал на мой счет. Я один боец. Как артист Кадочников.

Янкель встретил меня плохим настроением. Болела нога. А еще больше он волновался за наше с ним общее положение вещей.

Говорит:

— Надо в лагерь. Землянку порушить. Разбурять в мелкие клочки. Пойдешь завтра. Инструменты там есть. Топор, пила, лопаты. Сделаешь, принесешь инвентарь. И нам прибыль.

Я не слишком слушал.

Сказал свое:

— Янкель, нам надо разделяться наполовину. Ты — в одну сторону, я в другую.

Он как ожидал. Не удивился.

— Иди куда хочешь. Я подправлюсь — сам на делянке пустоту наведу. Мужики местные рассказывали, дрова в лесу растаскали. Подчистую. Как и не было. До щепочки малюсенькой. И хорошо. Думаю, и от землянки мало что сбереглось. Добрались и до нее. Лучше не ходи туда. Не пойдешь?

Я заявил, что, отдавая последний долг Янкелю, на делянку схожу, оставшееся порушу, как сумею, а потом — в самостоятельный поход. Отдельно. Инструменты продам. В собственный карман, если Янкель не против. Машинку где-нибудь куплю для полного комплекта. То, се. Одеколон.

— Не осуждаешь меня, Янкель?

— Не осуждаю. Иди. Стричь думаешь налево и направо?

Я кивнул.

— Хорошо. На хлеб заработаешь. И долго ходить намерен?

— Как получится. Что ж теперь — не жить? И под немцами люди жили. На оккупированной территории.

— Ага. Кто жил, а кто и не жил. Ладно. Ногу залечу — опять кузнечить буду. Поваландаюсь по селам. И год могу, и два. Мое при мне. В Остёр ни за чем спешить не надо.

И опять про Субботина ни слова. И про Наталку тоже. И я ни слова. Собрал манатки. Двинулся.

Янкель переменил свое место у меня в голове. До этой минуты он являлся моим спасителем. А с этого часа я решил, что он меня обманул. Сказал, что спрячет по моему поводу. По немецкому. А оказалось — втянул меня в еврейскую секретную команду. Разница есть? Есть разница.