Крайний

Подстриг, простынку аккуратно снял, встряхнул. Моим глазам открылась шея невиданной красы. И дальше спина в тонкой вязаной кофточке.

Девушка спрашивает:

— Сколько я вам должна денег за работу?

— Нисколько. Идите себе в дом. Косу забирайте. Все забирают. Заберете? А хотите, не забирайте, я у вас куплю.

Она посмотрела на свои бывшие волосы — я сразу повыше отрезал, чтоб длину не портить, а потом уже голову выстригал фигурно, хоть и под мальчика, но все-таки и челочку по-дамски оставил на бочок, и ушки до половины закрыл, и чтоб оставались завитки. Короче, высший разряд.

Она махнула на волосы рукой. И не уходит.

Я повторил:

— За работу ничего не надо. А если косу оставляете, так я вам еще и приплачу. Сколько хотите? Сантиметров семьдесят есть. А то и восемьдесят. Сейчас померяем. Я обмана не терплю. За каждый сантиметрик получите, не думайте плохого.

Дивчина постояла какую-то секундочку. Выбежала. И так выбежала, что меня ветром обдало до костей.

Мой товарищ подмигнул мне через зеркало. Я на безмолвную шутку не отреагировал. Потому что сильно разозлился: если б она в простыню не сморкалась, я б ее вытрусил и еще раза два использовал на клиентке, как положено. А теперь иди и проси. Объясняйся, что у тебя на рабочем месте сопли льют.

Пошел. Заговорился. Слышу, в зале крик, гам.

Выхожу.

Стоит та самая дивчина и, видно, ее мамаша. В хустке по самые брови. Мамаша сгребла волосы в кучу, прижимает к животу.

И кричит:

— Косу забралы сылою, обдурылы дивку! Хто забрав? Хто обманув? Ты, гад паршивый? Ты, жид пархатый?

И на меня прет со всей материнской злости за свое дитя.

Я объясняю, что наоборот, что можно косу сейчас же обратно сформировать хоть колоском, хоть на два плетения, хоть как, и пусть себе забирают на здоровье. А за жида пархатого можно и ответить. Но то отдельное дело. А коса нетронутая. Берите и идите куда шли.

Дивчина мамашу свою бешеную дергает за завязку фартука назаду.

— Мамо, мамо, та годи. Та вин нэ вынный. Я сама. Нащо вона мэни? Вы ж казалы самы. Та кыньтэ ии.

А мать плачет уже и рыдает, и пучком душистых волос утирает слезы. Выплакалась, и пошла. Човгает пудовыми ногами. Одной рукой волосы жмакает, завернутые в передник, другой рукой поправляет хустку. А та съезжает и съезжает. И дивчина за ней.

Я за ними. Как был, в белом халате, ножницы зачем-то схватил. Сжимаю в руке — чисто трофейный пистолет.

Вижу, заходят, как с похорон, в хатку по соседству, через дорогу. Я каждый день мимо ходил. Низенький заборчик весь в дырках. Калитка слабенькая. От честных людей. Посмотрел. Постоял. И вернулся на рабочее место.

А после смены неведомой силой постучался в двери этой хатки.

Никто не отозвался, а дверь приоткрылась сама.

Я прошел дальше.

Там моим глазам предстала картина. Дивчина лежит на топчане. Лицом к стенке. Колени поджала, руками обхватила плечи крест-накрест. Голову нагнула прямо в грудную клетку. Рядом сидит ее мамаша, считает на потолке трещины. Тишина. Только ходики с кукушкой стучат.

Я для разрядки обстановки пошутил:

— Ку-ку!

Дивчина повернулась навстречу моему веселому голосу.

Мамаша встала рывком и раскинула руки над своей доченькой. Не забыла хустку половчее поправить-подвязать.

— Ану гэть звиздсы! Як ты зайшов?

Я посоветовал закрывать двери, вместо того, чтоб гнать гостя.

Тем временем мамаша рассмотрела меня: костюм хороший, ботинки хоть и не новые, а начищенные, в руках сетка с бутылкой ситра, пакетики там всякие — магазинные.

Я первым делом залез наощупь в сетку рукой и достал бутылку с ситром, поставил на стол, разложил кулечки, начал раскрывать, чтоб было видно: и халва, и подушечки, и сахар. И чай развесной, черный.

— То шо вы прынэслы? Навищо? — мамаша приблизилась, стала самостоятельно лазить по кулькам и все пробовать на зуб.

И к дочке:

— Надя, вставай, став кыпьяток.

Села на табуретку и уставилась на меня с вопросом.

— Ну шо скажэтэ, шановный панэ? — и манера уже другая, не базарная, а я бы выразился так, что как в кинотеатре контролерша. С культурой, а строго.

— Сегодня недоразумение получилось в парикмахерской. А я не люблю недоразумений. Вот зашел. Чтоб вы не сердились на меня.

— А шо на тэбэ сэрдытыся? Шо ты мэни, ридный, чи шо. Кажи, чого прыйшов. Правду кажи. Очи сытром своим мэни залыты не думай. Надя, ты його знаеш?

Дивчина уже стояла наготове с чайником. Я подумал, что так скоро он не закипел бы. Мимо плиты проходил, дрова в ней нетронутые. А тут, получается, и разожгла, и вскипело.

— Надя, чайник холодный. Кто ж холодный чай пьет?

Дивчина смутилась и опять выбежала.

Мамаша кричит вслед:

— Та кажи, бисова дытына, знаеш ты його чи ни?

— Нэ знаю, мамо! Нэ зна-а-а-ю! — слышу, готовится к слезам.

Я мамашу бросаю — и к Наде.

— Надя, я к вам пришел не просто так. Вы мне понравились. Давайте с вами встречаться и дружить.

Ну, как репетировал, так и сказал. Может, не слишком тактично. Зато честно, как мне присуще. Надя крикнула мамаше:

— Мамо, йдить-но сюды! Наш гисть вже йты збыраеться, — и меня толкает к выходу, — йдить, йдить. Я до вас завтра забижу. Писля обиду.

Я и попрощаться с мамашей не успел. Выскочил сразу из-за порога на улицу. Кажется, и через калитку одним махом перелетел.

Назавтра Надя пришла в парикмахерскую. И вот что прояснилось.

Она надумала поступать в киевский институт имени Карпенко-Карого на артистку, так как с детства хорошо пела, танцевала и декламировала стихотворения. Для поступления ей показалось необходимым отрезать косу, чтоб придать себе оригинальный вид. Тогда короткие стрижки встречались редко.

И вот результат. Мама дошла до рукоприкладства, и меня незаслуженно оскорбила.

Но это полбеды.

Беда состояла в том, что Надя утратила связь со своим любимым человеком. И сердечно молит меня о помощи. Подробности потом, когда настанет момент.

Я заверил ее, что помощь окажу, так как готов на все, чтоб Надя успешно сдала экзамены и обрела душевное равновесие в личной жизни.

Мои личные чувства отступили на второй и третий план. Я смотрел на девушку и видел в ней свой человеческий долг. Переступить лично через себя для меня был не вопрос.

Надя очень спешила, ведь нарушение домашней дисциплины грозило ей новыми неприятностями. Для дальнейшего она назначила мне свидание назавтра в семь часов утра на Валу возле памятника Александру Сергеевичу Пушкину.

Ночь я не спал. Вторую ночь после знакомства с Надеждой. Теперь я считал, что вообще никогда не прикорну. Хоть и немного прочитал литературы, но знал, что влюбленные лишаются сна и аппетита.

Несмотря на это, несколько раз вставал и немного закусывал — хлеб с молоком — от нечего делать. Даже курить не хотелось. Горло сухое и першит.

И вот я на Валу. Пусто вокруг. Черный Пушкин в окружении черных цепей. Чорнобрывцы у подножия поэта. Только что высадили, видно, еще как следует за землю не схватились. И земля черная. Жирная.

Надя подошла сзади и закрыла мне глаза своими руками. Я сразу угадал.

Мы двинулись к беседке неподалеку.

Надя аккуратно уселась на узкую скамеечку, окинула меня взглядом и начала.

Как и многие горожане, они с матерью ходили на многочисленные стройки, где отрабатывали свой плен немецкие солдаты. Ходили не с проклятьями, как можно подумать, а для обмена вещей на продукты. Наши несли теплые вещи — немцы им за это платили хлебом и кое-чем прочим. Как придется. Тогда подобных строек было очень много. И жилые дома, и дороги.

И так это вошло в обычай, что Надина мамаша стала отпускать ее одну. Немцы, конечно, трудились под присмотром. Но мирная жизнь диктовала перемены в отношении, и конвоиры смотрели на общение между народами сквозь пальцы.