Страница 36 из 50
— Ну?
— А парень просто убит горем, он не возвращается на работу, а слоняется по барам. В редакции все его ищут и не могут найти; звонят домой, он берет трубку, но, как только слышит голос шефа, тут же бросает. Дни проходят, и вот однажды в газетном киоске он видит бывшую свою газету с анонсом: в следующем номере читателей ждет сенсационная история частной жизни звезды, ушедшей из шоу-бизнеса. Его трясет от гнева, он идет в редакцию, которая закрыта, потому что уже поздний час. Но сторож пропускает его, ничего не заподозрив; парень входит в офис и видит, что ящики его стола взломаны, ведь теперь это место отдано другому журналисту, и, конечно, все материалы нашли. Тогда он едет в типографию — она находится довольно далеко от редакции. Когда он приезжает туда, на дворе утро, и он обнаруживает, что дневной выпуск газеты уже пошел в печать. Он берет молоток и разбивает все станки — то есть уничтожает весь выпуск, потому что краска проливается на бумагу, и все, все испорчено. Ущерб, нанесенный газете, исчисляется тысячами и тысячами песо, миллионами, это настоящее преступление. Репортер исчезает из города, но его исключают из профсоюза, и он больше никогда не сможет работать журналистом. Так он и живет — от запоя к запою, пока однажды в поисках давно забытых воспоминаний не приезжает в курортный город на побережье. В какой-то грязной пивнушке прямо на берегу играет местный оркестр. Там играют на таком инструменте, он похож на стол с дощечками…
— Ксилофон.
— Валентин, ты просто эрудит… Откуда ты все знаешь?
— Рассказывай дальше. Мне интересно, чем все закончится.
— Так вот, на этом самом инструменте играют очень грустную песню. И парень на столе, где уже вырезаны всякие сердечки, имена и непристойности, ножом царапает слова песни и поет. Он поет: «Когда тебе говорят о любви и мечтах… и сулят тебе солнце, луну и звезды… Если ты помнишь обо мне… не произноси моего имени! Потому что твои губы могут вспомнить… что такое любовь… И если тебя спросят о прошлой жизни, солги, скажи, что ты из мира, что совсем не похож на наш…» И он начинает вспоминать ее, даже видит ее на дне своего стакана с бренди, и тут она начинает приходить в движение, пока не становится настоящей и начинает ходить по пивнушке — смотрит на него и поет песню. «…Я не знаю, что такое боль, я не понимаю, что такое любовь, я никогда-никогда не знала слез…» И он, глядя на нее, начинает подпевать, сидя среди всех этих забулдыг, которые пьяны в дым и ничего не видят и не слышат: «…Куда бы я ни шел, расскажу о твоей любви как о сне золотом», а она продолжает: «…Оставь обиду, не говори, что разлука разбила тебе сердце», он лелеет в памяти ее образ, она будто сидит перед ним за столом, и он отвечает ей: «… А если о прошлом спросят меня, я тоже солгу и скажу, что пришел из мира, который совсем не похож на наш…» И вот они вдвоем, со слезами на глазах, поют дуэтом, но тихими-тихими голосами, почти шепотом: «…Потому что я счастлив любя, мое сердце не болит, и я никогда… никогда не плакал…» И когда он вытирает глаза — ему стыдно, что он, мужик, так расплакался, — он понимает: ее, естественно, рядом нет. В отчаянии он хватает стакан и подносит к свету, но видит на дне лишь свое растрепанное отражение. И тогда он со всей силы швыряет стакан об стену, и тот разлетается на мелкие кусочки…
— Ты чего остановился?
— …
— Слушай, ну прекрати…
— …
— Черт подери! Я же сказал, что сегодня надо радоваться, понятно?!
— Не надо меня так трясти…
— Потому что сегодня нам все нипочем.
— Ты меня испугал.
— Не надо грустить и бояться нечего… Я хочу лишь сдержать свое обещание и сделать так, чтоб ты забыл обо всем плохом. Я ведь обещал сегодня утром — ты не будешь грустить. И слово сдержу, черт подери, потому что мне это ничего не стоит. Мне это ничего не стоит… и пока это в моих силах, пусть только сегодня… я не позволю тебе унывать…
Глава 13
— Интересно, как там сегодня на улице.
— Кто знает… Наверное, не очень холодно, но влажно. Думаю, облачно, Молина, и облака очень низко, от них свет улицы отражается.
— Да, наверное.
— Улицы сырые, особенно мостовые, хотя и дождя-то нет. Легкий туман.
— Валентин… когда влажно, я становлюсь раздражительным, потому что весь чешусь, но сегодня нет.
— Мне сегодня тоже хорошо.
— Еда нормально пошла?
— Да, еда…
— Ух ты, осталось совсем немного…
— Все из-за меня, Молина.
— Оба виноваты; съели больше, чем обычно.
— Когда ты в последний раз получил передачу?
— Четыре дня назад. На завтра осталось немного сыра и хлеба, майонез…
— А еще апельсиновый мармелад. И половина английского пудинга. И молочный пудинг.
— И это все, Валентин?
— Нет, немножко засахаренных фруктов. Тыква, которую ты оставил себе.
— Мне было жалко ее есть, она такая красивая. Завтра разделим пополам.
— Нет, съешь сам.
— Нет, завтра придется есть тюремную еду, а на десерт разделим засахаренную тыкву.
— Завтра и поговорим.
— Я не хочу сейчас ни о чем думать, Валентин. Хочу побездельничать.
— Хочешь спать?
— Нет, не особенно. Мне так хорошо… Нет, даже больше чем хорошо… Не сердись, если я скажу глупость. Я очень счастлив.
— Так и должно быть.
— Знаешь, что хорошего в том, когда ты счастлив, Валентин?.. То, что кажется, будто это навсегда, будто больше никогда тебе не будет плохо.
— Мне тоже хорошо. Даже эта вонючая кровать такая теплая, что, думаю, сегодня я буду хорошо спать.
— А у меня как-то тепло и уютно в груди, Валентин. Это здорово. И в голове так пусто — нет, это звучит глупо: в голове словно теплый туман. Такое же ощущение во всем теле. Не знаю, может, это оттого… что я до сих пор ощущаю… как ты прикасаешься ко мне.
— …
— Тебе не противно, когда я это говорю?
— Нет.
— Просто, когда ты здесь, я будто не чувствую себя собой, и это приятно. И даже после, когда я уже сплю, а ты на своей койке, я все еще не я. Странно… Даже не знаю, как объяснить.
— Ну попробуй.
— Не торопи меня, дай сосредоточиться… Как будто, когда я один на своей койке, я — это даже не ты. Я кто-то другой, не мужчина, не женщина, кто-то, кто чувствует себя…
— … в безопасности.
— Да, точно, откуда ты знаешь?
— Потому что сам чувствую то же.
— Почему так происходит?
— Не знаю…
— Валентин…
— Что?
— Хочу тебе кое-что сказать… но только не смейся.
— Ну?
— Каждый раз, когда ты приходил ко мне… потом, мне хотелось… больше не просыпаться. Конечно, маме будет тяжело, если она останется одна… но будь на то моя воля, я не хотел бы больше просыпаться никогда. И это не какая-то бредовая мысль; говорю тебе, единственное, чего мне хочется, — это умереть.
— Сначала расскажи, чем фильм закончился.
— А, там еще много осталось, сегодня никак не успею.
— Если бы ты рассказывал побольше в последние дни, сегодня могли бы закончить. Почему ты не хотел рассказывать?
— Не знаю.
— Не забывай, может, это последний фильм, что ты мне пересказываешь.
— Как все сложится, только Бог знает.
— Расскажи немного.
— Но немного, а то до конца еще далеко.
— Пока не устанешь.
— Ладно, на чем мы остановились?
— На том, что он поет в этом занюханном кабачке, поет ей, когда она появляется на дне его стакана с бренди.
— Да, и они поют вместе. Тем временем девушка ушла от этого магната, ей стало стыдно, что она живет таким образом, и она решила вернуться к своей работе. И вот она собирается петь в ночном клубе, это ее дебют; она очень нервничает, потому что после большого перерыва впервые выйдет на сцену, и днем должна состояться последняя репетиция. Она появляется, как всегда, в длинном платье — грудь обтянута, осиная талия, очень пышная юбка, — все платье обшито черными блестками. Они сверкают в темноте. Прическа очень простая — прямой пробор, волосы падают на плечи. За фортепьяно сидит аккомпаниатор. Вместо декораций — белый атласный занавес, подвязанный такой же лентой, потому что ей везде хотелось видеть рядом атлас. Сбоку — греческая колонна под мрамор, рояль тоже белый, а пианист в черном смокинге. В ночном клубе торопятся накрыть столы, натереть пол, суетятся, но, когда она появляется на сцене и звучат первые ноты, все, конечно, затихают. И она поет… или нет, пока нет, сначала мы слышим первые аккорды, а потом, едва слышно, словно издалека, — маракасы, и она видит, как у нее дрожат руки, глаза полны нежности, она просит у конферансье сигарету, становится у колонны и начинает низким, но очень мелодичным голосом вступление, она почти декламирует его, вспоминая о том репортере: «…Говорят, с глаз долой — из сердца вон, но я клянусь… это совсем не так… С тех пор как мы расстались, в моей жизни были… сплошные разочарования», и в этот момент вступает невидимый оркестр, уже громко, и она тоже громко поет: «Ты, ты украл поцелуй, что я хранила для тебя… Для тебя?.. Да, для тебя. Взгляд твой унес все желания, что ты увидел в глазах моих… для тебя… да, все для тебя…» Потом идет короткая интерлюдия, играет лишь оркестр, и она идет на середину сцены, поворачивается и поет в полную силу: «Как ты мог уйти, когда у нас в сердцах пылал пожар… когда ты видел во мне… такое томление… Хотя ты далеко, ты будешь плакать, как дитя, в поисках той любви, что я дала тебе тогда…»