Архангел

Но Зинаида уперла пистолет ему в грудь, и О'Брайен, тяжело вздохнув, еще выше поднял руки.

О'кей, о'кей, он извиняется. Он ехал за ними из аэропорта, это было, черт побери, совсем нетрудно. Он ведь только выполняет свою работу. Извините. И перевел взгляд на ящик с инструментами.

— Это и есть то самое?

Первой реакцией Келсо при виде американца было облегчение: слава богу, всего лишь О'Брайен, а не Мамонтов следовал за ними из Шереметьева. Но Зинаида тут же схватила пистолет и заставила его встать к стене.

— Заткнись! — крикнула она.

— Послушайте, профессор. Я видел, как эти штуки стреляют. И должен вам сказать: они могут продырявить человека.

— Убери пистолет, Зинаида, — велел ей по-русски Келсо. Он впервые назвал ее по имени. — Убери, а он пусть объяснит, что ему надо.

— Я не доверяю ему.

— Я тоже. Но разве мы можем поступить иначе? Убери пистолет.

— Зинаида… Кто она? Я ее видел где-то…

— Она бывает в «Роботе», — процедил Келсо сквозь зубы. — А вы наконец скажете, что вас сюда привело?

— Она в самом деле бывает там? — О'Брайен провел языком по толстым губам. В желтом свете лампы его упитанное лицо выглядело как тыква на Хэллоуин. — Правильно. Конечно, она оттуда. Вы с этой крошкой были прошлой ночью. Я сразу подумал, что знаю ее.

— Заткнись, — повторила она.

— Послушай, Зинаида, — осклабясь, произнес О'Брайен, — не надо нам конкурировать, мы же можем поделиться, правда? Разделить на троих! Мне нужен лишь сюжет. Эй, Непредсказуемый! Скажите, что я могу не упоминать ее. Она меня знает. Она поймет. У этой девчонки деловой склад ума, верно, душенька?

— Что он говорит? Келсо перевел.

— Нет, — заявила она. — И по-английски добавила О'Брайену: — Не выйдет.

— Просто смешно смотреть на эту парочку, — продолжал О'Брайен. — Историк и проститутка! О'кей, скажите ей вот что: либо она договорится со мной, либо мы простоим тут час-другой, и тогда половина московских журналистов сядет вам на голову. А также милиция. А может, еще и те типы, которые убили старика. Скажите ей все это.

Но Келсо не потребовалось переводить, Зинаида все поняла.

Она еще секунд пятнадцать стояла, нахмурясь, затем поставила пистолет на предохранитель и медленно опустила его. О'Брайен перевел дух.

— Какое, собственно, она имеет ко всему этому отношение?

— Она дочь Папу Рапавы.

— А-а-а. — О'Брайен кивнул. Теперь ему все стало ясно.

Ящик с инструментами лежал на земляном полу. О'Брайен просил не открывать его — пока. Ему хочется запечатлеть великий момент, сказал он, «для последующих поколений и вечерних новостей». И он отправился за камерой.

Как только он ушел, Келсо вытряхнул сигарету из своей полупустой пачки и предложил Зинаиде. Она взяла сигарету и пригнулась, глядя на него в упор, пока он подносил огонь, отразившийся в ее черных глазах. Меньше двенадцати часов назад ты собиралась лечь со мной в постель за двести долларов, думал Келсо. Так все-таки кто же ты, черт побери?

— О чем думаешь? — спросила она.

— Ни о чем. У тебя все в порядке?

— Не доверяю я ему, — повторила она. И, откинув голову, пустила дым к потолку. — Что он там делает?

— Сейчас я его потороплю.

О'Брайен сидел во дворе в полноприводной «тойоте» и вставлял новую батарейку в маленькую видеокамеру. При виде «тойоты» Келсо почувствовал новый прилив беспокойства.

— Вы ездите не на «БМВ»?

— Я же не дилер. Почему я должен ездить на «БМВ»?

В поле было пусто. Копавшийся на нем старик ушел.

— Зинаида говорит, что от аэропорта за нами шел «БМВ». Седьмой серии.

— Седьмой серии? Это мафия. — О'Брайен вылез из «тойоты» и приложил камеру к глазу. — Я бы не стал придавать значения словам Зинаиды. Она психованная.

В этот момент свинья вылезла из своей загородки и подошла к ним в надежде получить какую-нибудь еду.

— Привет, свинка, привет. — И О'Брайен начал ее снимать. — Помните поговорку? «Собака смотрит на тебя снизу вверх, кошка — сверху вниз, а свинья — прямо тебе в глаза». — Он резко повернулся и навел камеру на Келсо. — Улыбнитесь, профессор. Я сделаю вас знаменитым.

Келсо прикрыл объектив рукой.

— Послушайте, мистер О'Брайен…

— Эр-Джей.

— Это еще что за имя?

— Меня все так зовут — Эр-Джей.

— Хорошо, Эр-Джей. Я вот как поступлю. Так и быть, я разрешу вам снять меня. Но на трех условиях.

— Каких же?

— Во-первых, вы прекратите называть меня «профессором». Во-вторых, вы вообще перестанете называть меня по имени. И, в-третьих, ничто из того, что вы тут снимете — ни миллиметра пленки, понятно? — не будет показано, пока подлинность тетради, или что там окажется, не подтвердит экспертиза.

— Договорились. — О'Брайен сунул камеру в карман. — Хоть вас это, возможно, и удивит, но я должен думать и о собственной репутации. А судя по тому, что я слышал, она намного лучше вашей.

Он нажал на кнопку дистанционного управления. Механизм щелкнул и запер машину. Келсо в последний раз окинул взглядом окрестности и прошел за О'Брайеном в гараж.

О'Брайен велел Келсо опустить ящик с инструментами в яму и снова его вытащить. Он заставил его проделать это дважды, сняв сначала спереди, потом сбоку. Зинаида внимательно за всем следила, но старалась не попадать в объектив. Она непрерывно курила, одной рукой, словно защищаясь, прикрыв живот. Когда О'Брайен вдоволь наснимал, Келсо перетащил ящик на верстак и поставил возле него лампу. Замка на ящике не было. Крышка закрывалась пружинными защелками, недавно вычищенными и смазанными. Одна была сломана. Другая открылась. «Началось, парень!»

— Я хотел бы, — сказал О'Брайен, — чтобы вы рассказывали, что видите. Говорите все время.

Келсо внимательно оглядел ящик.

— Нет ли у вас перчаток?

— Перчаток?

— Если то, что лежит внутри, подлинное, на тетради должны быть отпечатки пальцев Сталина. И Берии. Яне хочу загрязнять документ.

— Отпечатки Сталина?

— Конечно. Разве вы не слышали про пальцы Сталина? Поэт-большевик Демьян Бедный пожаловался однажды, что не любит давать свои книжки Сталину, потому что они возвращаются с жирными отпечатками пальцев на страницах. Осип Мандельштам — более крупный поэт — услышал об этом и использовал этот образ в своем стихотворении о Сталине: «Его толстые пальцы, как черви, жирны…»

— А как Сталин к этому отнесся?

— Мандельштам умер в лагере.

— Правильно. Я должен был догадаться. — О'Брайен начал шарить по карманам. — О'кей, значит, нужны перчатки. Извольте.

Келсо натянул перчатки. Они были из синей кожи. Немного великоваты, но ничего, сойдут. Он поработал пальцами — совсем как хирург перед операцией или пианист перед концертом. Эта мысль вызвала у него улыбку. Он взглянул на Зинаиду. По ее лицу ничего нельзя было понять. А лицо О'Брайена оказалось скрыто камерой.

— О'кей, я готов. Можете не спешить.

— Хорошо. Итак, я открываю крышку, ее… заело, как и следовало… ожидать. — Келсо сморщился от усилия. Крышка немного приоткрылась, но этого было достаточно, чтобы Келсо мог просунуть в образовавшуюся щель пальцы, а потом ему пришлось приложить все свои силы, чтобы раздвинуть края. Крышка внезапно взвизгнула и отвалилась, как сломанная челюсть. — Внутри всего один предмет… Мешочек с чем-то… судя по виду, кожаный… сильно попорченный плесенью.

От мешочка поднялась гнилая пыль самого разного цвета: голубого, зеленого и серого, какие-то растительные волокна и белые лоскуты в черных точках. Пахло тленом. Келсо вынул мешочек из ящика и повернул, со всех сторон освещая лампой. Он потер поверхность большим пальцем. Начало проступать какое-то изображение.

— Тут выдавлен серп и молот… Это значит, перед нами мешок для официальных документов… На застежке следы масла… Часть плесени счищена… — Он представил себе, как руки Рапавы с вырванными ногтями копошились тут, держа то, что стоило ему стольких лет жизни.

Шнурок разъехался по металлическим кольцам, оставляя после себя мучнистый след. Мешочек открылся. Грибок пробрался и внутрь, питаемый сырой кожей, и, вынимая из мешочка содержимое, Келсо уже знал, что имеет дело с подлинником: никакой фальсификатор такого не допустил бы, не позволил бы, чтобы плод его трудов был так испорчен — это противоестественно. То, что раньше было стопкой бумаги, теперь слиплось, вздулось и покрылось, как и кожа, все тем же разрушительным слоем спор. Страницы тетради тоже были испорчены, но не так сильно, благодаря прикрывавшей их гладкой черной клеенке.