Парижское таро

Поэтому, расклеивая новые объявления, я думала о Михале, о его прачечной и о том, что хочу, чтобы он жил с нами, потому что устала от проповедей Ксавье. Михал и в самом деле нашелся – я встретила его в библиотеке, обложенного томами комментариев к Декарту. Я села рядом.

– Cogito ergo sum, [8]– приветствовал он меня.

– Потрясающе, Ксавье оказался прав! Мыслю, следовательно, ты существуешь.

– Это не Ксавье придумал, – удовлетворенно заметил Михал, – а епископ Беркли. Он предполагал, что мир вещей существует лишь тогда, когда мы на него смотрим. Стоит закрыть глаза или отвернуться, пейзаж, человек или пустая бутылка из-под виски исчезнут. Епископ пытался оборачиваться неожиданно. Однако действительность всегда его опережала, успевая создать фальшивые декорации. Беркли не был безумцем, это доказано. – Михал чертил на обложке тетради что-то вроде плана. – Если очень-очень быстро оглянуться, можно увидеть епископа. Он посмотрит на тебя и подумает: «Вот видишь, я был прав».

Я была уверена, что Беркли не увижу, но все равно захотелось обернуться.

– Ну как? – жаждал убедиться в своей правоте Михал.

– Вижу негра в элегантном костюме, у него насморк, он нюхает ментоловый карандаш. По-моему, сейчас запихнет его себе в нос.

– Попробуй обернуться быстрее, – посоветовал Михал.

– Запихнул…

Я помогла Михалу упаковать рюкзак, и мы вышли из библиотеки. По дороге к метро я объяснила, что ему предстоит быть жильцом-моделью. Вкратце описала наши с Ксавье привычки. Однако Михал продолжал размышлять о мышлении.

– Послушай, – радостно сообщил он, – я сочинил стихотворение. Нет, не стихотворение, хокку. Пошлю его Эве. Хокку о разводе: «Я думаю о тебе, а ты думаешь о члене своего нового любовника».

– Ты уверен, что надо это ей посылать?! – пыталась я перекричать шум метро.

– Это ведь красивое хокку, очень красивое. Женщинам принято посылать стихи и цветы, разве не так?!

– Почему ты всегда договариваешься со мной о встрече в одном и том же кафе, у тебя кто-то есть на улице Паве?

– Ты, ты, Габриэль! – Я, смеясь, поцеловала ее. – Ты мне ужасно нравишься в этом кафе, потому что не понимаешь ни слова. В состоянии заказать чай, но беспомощна, когда официантка болтает по-польски или по-русски. Мне хочется, чтобы ты хотя бы здесь не чувствовала себя хозяйкой, впрочем, ты ведь знаешь, что от тебя у меня нет секретов.

– О чем ты говорила с официанткой? – Габриэль все же пыталась быть в курсе всего.

– Это непереводимо… Я спросила ее, что случилось с человеком, который когда-то играл здесь на аккордеоне. Она ответила, что с некоторых пор его не слышно, видно, умер.

– Все вы чокнутые. Сидите в затхлом подвале, разговариваете на шелестящих наречиях. – Зажженной сигаретой Габриэль прочертила в воздухе дугу.

– Габриэль, мы не чокнутые, мы непереводимые.

– Ты права, я не понимаю. – Она помахала белой салфеткой, которую вытащила из-под тарелки. – Сдаюсь, поговорим о французах – как поживает Ксавье?

– Продал две скульптуры, у него множество идей, которые он обсуждает с Михалом. Тот уже неделю живет у нас. Лежит себе в чем мать родила посреди мастерской и повествует о философии или о своей несчастной любви к жене. Собственно, философская проблема Михала и есть вопрос: почему жена его разлюбила. Во всяком случае, Ксавье целыми днями лепит его и рисует, утверждая, что тот позирует ему телом и душой. Вчера из Лиможа приехала десятилетняя кузина Ксавье – брать уроки рисунка. Я попросила ребят не болтать при девочке всякой ерунды, а Михала – прикрыть свое исключительно скульптурное причинное место. Разумеется, при каждом движении полотенце на его бедрах развязывалось, а сальные анекдоты вспоминались без конца. После ужина Одиль пришла ко мне в кухню помочь вымыть посуду и сказала, чтобы я не переживала – она, мол, уже видела голого мужчину, а глупые шутки ее не смешат, потому что у нее совершенно ужасная проблема. Я со всей серьезностью спрашиваю девочку, в чем дело.

«Тебя не удивляет, что я посреди учебного года приехала в Париж?» – спрашивает Одиль срывающимся голосом.

«Родители вроде говорили, что ты занимаешься рисунком и хочешь взять несколько уроков у Ксавье».

«Они ничего не знают. Шарлотта, я тебе расскажу – больше я никому не доверяю, – только это секрет. – Одиль схватила меня за плечо своими худыми ручонками. – Я люблю одного человека и хочу ему помочь». При этих словах у девочки стали глаза отчаявшейся женщины. Одиль призналась мне, что вот уже несколько месяцев у нее почти роман с учителем рисунка. Она занимается частным образом, хочет стать художницей. Учитель в нее влюблен, водит в кино, читает стихи, учит видеть мир. Раздевает, рисует, целует, но больше ничего такого, хотя и хотел бы заниматься с ней любовью – боится, что, если о романе узнают, родители и полиция поднимут скандал. Художник сделал несколько портретов обнаженной Одили в стиле Модильяни, но тут же порвал со словами, что он рвет эскизы, потому что не имеет права разорвать ее девственность. Одиль решила отправиться в Париж к гинекологу. Можно было бы найти врача и в Лиможе, но тогда об этом узнает весь город. Двоюродная сестричка Ксавье хочет убедить гинеколога, что ее девственная плева так разрослась, что мешает передвигаться. Одиль попросит рассечь ее и выдать справку об операции. Тогда девочка убедит учителя в своей любви, и они смогут нормально заниматься любовью. Если вдруг все раскроется, она предъявит родителям и полиции справку от гинеколога.

В утешение я рассказала ей о своих приключениях с девичеством. Это случилось перед выпускными экзаменами. В меня влюбился мальчик из младшего класса. Дарил цветы, писал стихи, вздыхал, в общем, вообразил, что я его первая и чистая любовь. Что же касается меня, я потеряла девственность еще за пять любовников до него. Мне хотелось доставить ему удовольствие, так что я купила в секс-шопе свечи «Хариса»… Свечка тает, склеивает все, что надо, и мужик в полной уверенности, что он первый. Мой любовник старался быть исключительно нежным и деликатным, поэтому для начала обцеловал меня с головы до ног, да так страстно, что почти полностью сожрал мое свечное девичество. А наутро я была вынуждена пальцем пробивать его склеенный рот.

– Девичество преходяще, – задумалась Габриэль. – Многие события подчиняются закону прехождения. То же в античности: слепой Тиресий не хотел говорить Эдипу, что ожидает того в будущем. Эдип все же заставил его произнести предсказание, после чего ослепил себя. Преходит слепота, преходят люди и вещи.

– У тебя нет старых ботинок? Ксавье собирает для инсталляции.

– У меня целый музей ботинок, пусть Ксавье зайдет и сам выберет. Сколько здесь дают на чай?

– Как в любом французском кафе.

– Во французском русско-польском кафе? – не пожелала Габриэль расставаться с имиджем туристки.

Я принялась высасывать остатки сахара из фантиков и сделала вид, что не слышу вопроса.

С помойки я принесла в мастерскую две пары босоножек. Ксавье занимался с Одилью рисунком.

– Посмотри на его руку, прикрывающую рот, – куда направлена линия предплечья? И уголь держи пальцами, а не всей ладошкой, иначе никогда не добьешься тонкого штриха.

Одиль кивнула и сосредоточенно принялась за новый эскиз.

– Взгляните на нее. – Ксавье карандашом измерял пропорции лица кузины. – Возраст ангела: не девочка и не мальчик, нечто среднее, нечто прелестно нерешительное.

– Отвяжись, дядя. – Одиль показала ему язык.

– И не просто ангел, – заметил со своего подиума Михал. – Смотрите, нос и щеки в угле. А измазанный углем ангел – это знаете какой ангел? Силезский.

Одиль пожала плечами, а Ксавье присвистнул, восхитившись теологическими познаниями Михала. Я принесла горячий чай.

Как всегда по вечерам в субботу, мы отправились рыться в помойках шестнадцатого квартала. Нашли бархатную шляпную коробку, забрызганные чернилами серебристые бальные туфельки и туристские ботинки без подметок. Под кучей сломанных стульев я обнаружила микроволновку.

8

Мыслю – следовательно, существую (лат.).