Страница 19 из 64
Когда Циркача с заломленными руками, согнувшегося почти до пола, привели в комнатку без окон и подвесили на дыбу, он понял, это конец. Стало по-настоящему страшно. Его много раз били, ливер весь сгнил от этого и болел постоянно, но на дыбу никогда не поднимали. Все-таки какую-то видимость законности до этого пытались если не соблюдать, то хотя бы изображать.
Циркач отключился после нескольких ударов резиновой дубинкой по почкам. Уже от первого удара тело пронзила такая боль, что жулик даже закричать не смог, он просто замычал, захлебнувшись этой болью, и обмочился. Впрочем, не он единственный: вместе с щедрыми брызгами крови на полу давно разлилась остро пахнущая мочой лужа, а маленькое помещение распирали не только запах пота и злости, но и явственно заполняли миазмы кала.
Очнулся Циркач уже в камере от той же боли. Кроме нее, не было ничего. Он громко стонал, не в силах пошевелиться, и время от времени мочился под себя кровью.
Медленно тянулись сутки за сутками. Сидельцы из тех, кого не тронули, потому что они попали в изолятор до бунта, по мере сил и возможностей помогали Циркачу выжить. Камеру сковал холод. С одной стороны, это частично снимало боль, с другой – забирало жалкие остатки здоровья.
Когда Циркач уже мог осмысленно смотреть на полутемную камеру с небольшим окошечком, закрытым «намордником», Из-за чего дневной свет в помещение практически не попадал, когда начал узнавать сокамерников и самостоятельно передвигаться к параше, за ним пришли.
Впрочем, пришли за всеми. Их вывели в коридор, поставили нараскоряку лицом к стене, заставили упереться тыльной стороной ладоней в шершавую холодную стену так, чтобы ладони «смотрели» на конвойных. Затем тщательно обшмонали и повели во внутренний дворик ШИЗО, сопровождая грубыми окриками и болезненными пинками.
Календарную весну еще никто не ощущал, все по-прежнему сковывал мороз и покрывал снег.
Занималось раннее морозное утро.
От холодного свежего воздуха у Циркача закружилась голова. Он почти два месяца не выходил на улицу. Но никакой радости от перемены обстановки вор не испытывал: ужасно болели внутренности, хотелось только одного: чтобы муки, наконец, прекратились.
Во дворике стояло отделение автоматчиков под командой незнакомого офицера. Откуда-то из темноты возник «кум» – подполковник Степанцов. И тут же вспыхнул прожектор, осветив дальнюю стену.
Зеки увидели, что у нее вповалку лежат тела. Циркач опознал нескольких воров – «ближних» Фонтана. Самого смотрящего увидеть не удалось. То ли не было его, то ли погребло под телами.
Среди уголовников пронесся вздох испуга.
«Кум» встал перед неровным строем понурых зеков.
– Граждане осужденные, – заговорил он по-простому, без обычного надрыва, – вы все знаете, что в стране идет гражданская война. Вам предоставляется шанс искупить свою вину кровью. Тем, кто согласится на отправку в штрафные роты, срок скостят до шести месяцев. Это максимальный срок нахождения в штрафниках. Затем с осужденного снимаются все судимости, и он направляется в действующую войсковую часть для прохождения дальнейшей службы. Отказавшиеся будут расстреляны немедленно. На размышление – минута.
Степанцов демонстративно посмотрел на наручные часы.
кто-то из уголовников выкрикнул:
– Беспредел, начальник!
При других обстоятельствах подполковник обязательно добавил бы наглецу срок нахождения в изоляторе, но сейчас он промолчал, не считая нужным объяснять, что скоро здесь начнутся бои. Этапировать заключенных некуда, да и некому. Потому, с одобрения «свыше», проблему решили снять кардинальным образом.
Один из жуликов спросил:
– Гражданин начальник, а сколько в действующей части служить, а?
– Пока не наведут конституционный порядок.
– А потом опять на шконку загоните?
– Я же сказал – со всех согласившихся прежние судимости снимаются. Можете идти на все четыре стороны. Итак, минута прошла.
Подполковник оглядел угрюмо молчащих уголовников.
Вдруг раздался голос:
– Я согласен, начальник.
За ним последовали еще несколько:
– И я согласен.
– Я тоже.
– Согласен.
– Всем согласившимся выйти из строя, – приказал «кум».
Строй распался: больше половины зеков вышли.
кто-то вслед им сказал:
– Будьте вы прокляты, суки. Из гроба достану.
– Молчать! – прикрикнул подполковник и обратился к командиру автоматчиков: – Лейтенант, командуйте.
– К стене их, – приказал офицер.
Солдаты прикладами и пинками согнали отказников к стене. Некоторым пришлось второпях наступать на еще мягкие тела расстрелянных.
– Заряжай! – приказал лейтенант.
Вразнобой лязгнули затворы автоматов.
У Циркача назойливо вертелся вопрос: зачем перезаряжают? Ведь стреляли уже, значит, затвор автоматически должен быть на взводе. Ответ напрашивался сам собой: для дополнительного устрашения.
И, действительно, молодой офицер медлил.
Циркача прорвало.
– Начальник, я согласен! – крикнул он.
– Цельсь!
– Ну, начальник!!! – почти слезно крикнул вор.
Пауза затягивалась, и Циркач, отчаянно волнуясь, качался, словно пьяный, чувствуя, как разболелись внутренности – еще чуть-чуть, и упадет без сознания.
– Начальник… – попросил он, уже ни на что не рассчитывая.
Силы оставили жулика, он упал на колени.
– Сука, – зло выдохнул кто-то из отказников, расценив это падение по-своему.
«Кум» повел левым указательным пальцем в сторону упавшего на колени уголовника.
Двое конвойных схватили Циркача под руки и, подняв, прислонили к стене.
Он застонал от боли. Желание жить вдруг сделалось настолько сильным, что он даже сквозь замутненное сознание выдавил:
– Начальник…
Презрительно сморщившись, подполковник шевельнул пальцами левой руки, приказывая оттащить уголовника в сторону.
Теряя сознание, Циркач успел услышать:
– Пли!!!
Грохнул залп, отбросив тела на стену.
В утреннее небо с корявых веток тополей, растущих за зоной, взлетела стая потревоженного воронья. Беспрерывно каркая, они закружили в пасмурном небе.
Это небо для «раскаявшихся» было таким желанным, таким необходимым…
Их всех загнали в другую уже камеру. Циркача под руки тащили двое уголовников. Никто из уцелевших не слышал, как лейтенант из своего пистолета стрелял в голову каждому из этой партии расстрелянных.
Потом до Циркача и остальных донеслись команды и ругань конвойных, выводящих во дворик следующую камеру. Вразнобой торопливо топали зеки, еще не зная, что их ждет, что не все вернутся назад…
Так Валерий Тимофеевич Селиверстов – Циркач, тридцатипятилетний жулик из касты блатных, скостил себе пятую ходку за кражу. За нее он получил шесть лет строгого режима, из которых успел отбыть два года восемь месяцев и четыре дня. К этому моменту он имел семнадцать лет стажа в отсидках на разных режимах – от общего до особого. На воле он практически не был с шестнадцати лет, когда впервые угодил на «малолетку» за кражу золотой цепочки у училки, работавшей в их детдоме. Заметил, как та положила цепочку в свою сумочку и ушла на перемену, оставив сумочку в классе.
Селиверстова сдал кто-то из своих. Он так и не узнал, кто.
Так и пошло-поехало: выйдет, месяц-другой покантуется на воле, сядет на несколько лет. Выйдет, где-нибудь на «малине» гульнет, «на дело» сходит. Хорошо, если удачно, все прогуляет, и опять «на дело». Ну а нет – сядет. Срок отмотает, выйдет, вдохнет вольного воздуху, на хате у «марухи» [15]покайфует, опять «на дело». И таким макаром до следующей отсидки.
В зону он «заезжал» спокойно, без тех треволнений, что бывают у «первоходок», если только зона не «красная» была. На «красных» зонах сучий «актив» при полной поддержке администрации беспредельничал. Там сиделось тяжело.
Ну, а если зона правильная, или как еще говорят – «черная», то туда Циркач «заезжал», как домой, потому что на воле своего дома у него никогда не было. Детдом не в счет.
15
Маруха – молодая любовница из преступной среды (воровской жаргон).