Терапия

— У нее тур, да?

— Нет, — ответил он, — паломничество.

Значит, по-прежнему ревностная католичка. Ну ладно.

Вторник, 8 июня, 2.30 дня.Сегодня утром я снова проехался поездом «Юго-восточной сети», но на этот раз от вокзала Ватерлоо, и поезд оказался чище и опрятнее, чем вчера, в соответствии с более элитарным пунктом моего назначения. Беда и Морин живут на одной из зеленых фешенебельных улиц рядом со Всеанглийским теннисным и крокетным клубом. Характерно, что за все время жизни здесь Беда ни разу не сходил в Уимблдон на теннисный матч, он относится к турнирам как к ежегодной помехе дорожному движению, — это на него очень похоже. За последние годы я несколько раз бывал в Уимблдоне по приглашению «Хартленда» (компания устраивает приемы в одном из гостевых шатров — с шампанским, клубникой и бесплатными билетами на центральный корт) и с каким- то странным чувством осознал, что мог тогда проехать всего в каких-то ста ярдах от Морин, не зная об этом. Точно так же я мог проехать мимо нее и на улице.

Они живут в большом доме на две семьи, какие обычно строили в межвоенный период, с обширным садом позади дома. Беда сказал, что они поселились здесь на заре своей совместной жизни и, когда семья начала увеличиваться, не стали переезжать, а просто расширили его: пристроили второй этаж к гаражу, увеличили дом в длину и переоборудовали чердак. Оказалось, у них четверо детей, все выросли и покинули родительское гнездо. Беда самостоятельно управлялся в доме, который имел неестественно чистый и аккуратный вид, словно в комнаты никто не заходил со времени последнего визита уборщицы. Я заглянул в какие-то двери, когда ходил в туалет наверх. В хозяйской спальне я заметил две кровати, что вызвало у меня чувство глупого удовлетворения. Ага, сексом тут больше не пахнет, сказал я себе. Что, разумеется, необязательно.

Беда не слишком изменился, только его жесткие, непослушные волосы стали совершенно седыми да щеки ввалились. Он по-прежнему носит очки в роговой оправе, со стеклами, как донышки от бутылок. А вот я, видимо, здорово изменился. Хотя я приехал вовремя, он, открыв дверь, поздоровался со мной как-то неуверенно.

— Ты набрал вес, — сказал он, когда я назвал себя.

— И лишился большей части волос, — добавил я.

— Да, у тебя тогда были густые волосы, — вспомнил Беда.

Он провел меня в гостиную (где меня позабавили шторы, сочетающиеся с накидками на мебели) и довольно скованно предложил присесть. Одет он был так, как бывает одет человек, который большую часть своей жизни провел в костюме и не совсем знает, что носят во внеслужебное время. На нем был твидовый спортивный пиджак с кожаными заплатами на локтях, рубашка в клеточку, шерстяной галстук, серые шерстяные брюки и темно-коричневые спортивные ботинки, — все теплое не по сезону даже для прохладного, ветреного дня.

— Должен перед тобой извиниться, — проговорил он знакомым напыщенным тоном. — Сегодня утром я разговаривал по телефону со своей дочерью, и она проинформировала меня, что твоя программа — как она называется? — одна из самых популярных на телевидении.

— «Соседи». Твоя дочь ее смотрит? — спросил я.

— Она смотрит все без разбора, — ответил он. — Пока дети росли, у нас не было телевизора… я считал, что это будет мешать им выполнять домашние задания. В результате Тереза сделалась просто телеманкой, как только стала жить самостоятельно и смогла купить себе телевизор. Я пришел к выводу, — продолжал он, — что все попытки контролировать жизнь других людей совершенно напрасный труд.

— Включая правительство? — спросил я.

— Особенно правительство, — ответил он. Несмотря на КОБ, он, видимо, рассматривал свою службу правительству как неудавшуюся. — Образовательная система в стране находится в гораздо худшем состоянии, чем когда я поступил в министерство, — заявил он. — Я в этом не виноват, но оказался не способен это предотвратить. Когда я думаю о всех тех часах, которые потратил на комитеты, рабочие встречи, составление отчетов, написание меморандумов… все совершенно впустую. Завидую тебе, Пассмор. Жаль, что я не стал писателем. Или хотя бы преподавателем. После отличного окончания школы я мог бы поступить в аспирантуру, но вместо этого сдал экзамен и поступил на государственную службу. В то время это казалось надежнее, а я, понимаешь ли, хотел жениться.

Я сказал, что теперь, когда он на пенсии, у него много свободного времени, чтобы писать.

— Да, я всегда думал, что именно этим и займусь, выйдя в отставку. В молодости я много писал — стихи, эссе…

— Пьесы, — добавил я.

— Совершенно верно. — Беда позволил себе холодную улыбку-воспоминание. — Но творческие соки высыхают, если не поддерживать их обращение. Недавно я попытался что-то написать, нечто весьма личное о… постигающих человека утратах. А получился какой-то доклад.

Он ненадолго вышел, чтобы приготовить на кухне кофе, и я порыскал по комнате в поисках каких-нибудь следов существования Морин. И обнаружил несколько совсем свежих семейных фотографий — окончание колледжей, свадьбы, а на одной Беда в визитке вместе с Морин перед Букингемским дворцом. Со всех карточек на меня смотрела горделиво улыбающаяся почтенная женщина с коротко стриженными седыми волосами и все тем же милым лицом в форме сердечка, которое я помнил. Я жадно вглядывался в эти отпечатки, пытаясь представить прошедшие годы ее жизни (в смысле, прошедшие без меня). На каминной полке стояла яркая почтовая открытка с видом Сен-Жан-Пье-де-Пор во Французских Пиренеях. На обратной стороне Морин кратко написала Беде: «Дорогой Беда, отдыхаю здесь несколько дней, прежде чем отправиться дальше через горы. Все хорошо, кроме волдырей на ногах. Люблю, Морин». Я бы где угодно узнал этот круглый девичий почерк, несмотря на то что над «i» стояли точки, а не кружочки. Судя по штемпелю, открытка была отправлена около трех недель назад. Заслышав шаги Беды в коридоре, я поспешно вернул карточку на место и метнулся в свое кресло.

— Ну, а как дела у Морин? — спросил я, когда он вошел с подносом. — Чем она занималась, пока ты взбирался вверх по министерской лестнице?

— Когда я на ней женился, она была дипломированной медсестрой, — сказал он, обеими руками надавливая на поршень в кофейнике, будто приводил в действие детонатор. — Мы почти сразу обзавелись детьми, и она оставила работу, чтобы воспитывать их. Когда наши младшие пошли в среднюю школу, она вернулась на работу и стала старшей сестрой отделения, но, понимаешь, это ужасно тяжелый труд. Морин уволилась, как только мы перестали нуждаться в деньгах. Она много работает на общественных началах — для церкви и тому подобное.

— Значит, вы оба по-прежнему ходите в церковь? — спросил я.

— Да, — кратко ответил он. — Молоко? Сахар?

Кофе был серым и безвкусным, печенье отсыревшим. Беда задал несколько вопросов технического характера о моей работе на телевидении. Спустя какое- то время я снова навел разговор на Морин.

— А что у нее за паломничество?

Он беспокойно поерзал в кресле и посмотрел в окно, за которым дул порывистый ветер, качая деревья и кружа лепестки цветов, как снежные хлопья.

— К Сантьяго-де-Компостела, — произнес он, — на северо-западе Испании. Это очень древнее паломничество, восходит к Средним векам. Считается, что там, в Испании, похоронен святой апостол Иаков. «Сантьяго» — это «святой Иаков» по-испански. «Сен-Жак» по-французски. Морин где-то вычитала про этот паломнический маршрут, по-моему, в библиотечной книге. И решила его совершить.

— Пешком, — сказал я.

— Да, пешком. — Беда посмотрел на меня. — Откуда ты знаешь?

Я признался, что заглянул в открытку.

— Это нелепо, конечно, — заявил Беда. — Для женщины ее возраста. Полный абсурд.

Он снял очки и потер лоб, словно у него болела голова. Без очков лицо его казалось голым и беззащитным.

— Далеко идти? — полюбопытствовал я.

— Зависит от того, откуда начнешь. — Он снова надел очки. — Есть несколько отправных пунктов на разных маршрутах, все во Франции. Морин начала от Ле-Пюи, в Оверне. Оттуда до Сантьяго, кажется, около тысячи миль.