Терапия

— Ты, что ли, юный мерзавец, который пристает к моей дочери? — вопросил он с сильным ирландским акцентом.

— А? — попытался я потянуть время и посмотрел на Морин, но она отводила взгляд. Лицо у нее покраснело, и похоже было, что она плакала.

— Папа! — жалобно пробормотала она.

Молоденькая продавщица в комбинезоне, расставлявшая цветы по корзинам перед цветочным магазином, оставила свои труды, чтобы насладиться нашей драмой.

Мистер Каванаг ткнул меня в грудь огромным указательным пальцем, грубым, мозолистым и твердым, как полицейская дубинка.

— Моя дочь — порядочная девушка. Я не допущу, чтобы она болтала на улице с разными незнакомыми типами, понял?

Я кивнул.

— Еще бы не понял. Марш в школу.

Последнее относилось к Морин, которая, ссутулившись, побрела прочь, бросив на меня один, полный отчаяния, извиняющийся взгляд. Внимание мистера Каванага, как видно, привлек мой школьный пиджак — отвратительное малиновое одеяние с серебряными пуговицами, которое я на дух не переносил. Он прищурился на затейливый герб на нагрудном кармане, с девизом на латыни.

— В какую это школу ты ходишь?

Я сказал, и это, судя по всему, невольно произвело на него впечатление.

— Не вздумай у меня баловать, а то доложу твоему директору, — заявил он. Круто развернулся и зашагал обратно.

Я остался стоять, где стоял, глядя вдоль главной улицы, пока не появился мой трамвай, а пульс не вернулся к нормальному ритму.

Разумеется, этот инцидент лишь сблизил нас с Морин. Запрет ее отца на наши встречи превратил нас в несчастных влюбленных. Каждое утро мы по-прежнему обменивались несколькими словами, хотя теперь я благоразумно стоял за углом, вне поля зрения того, кто мог обозревать Пять дорог с возвышенности Бичерс-роуд. Со временем Морин уговорила свою мать позволить мне прийти к ним в субботу днем, когда отца не будет дома, чтобы та могла убедиться, что я вовсе не какой-то оболтус, околачивающийся на углу, как они вообразили, когда она спросила у них разрешения пойти со мной в кино.

— Надень свой школьный пиджак, — посоветовала проницательная Морин.

И вот вместо того чтобы пойти на матч в Чарлтон, я, к изумлению родителей и невзирая на презрение товарищей, надел пиджак, который никогда не носил по выходным, и отправился в дом Морин, стоявший на высоком холме. Миссис Каванаг угостила меня чаем с ломтиком домашнего хлеба на соде в своей большой, темной и бестолковой кухне в цокольном этаже. Оценивающе глядя на меня, она прижимала ребенка к плечу, чтобы тот мог срыгнуть. У этой красивой женщины за сорок, располневшей от родов, были длинные волосы ее дочери, но поседевшие и забранные на затылке в неряшливый узел. Она говорила с ирландским акцентом, как и ее муж, хотя Морин, ее братья и сестры обладали тем же выговором обитателей южного Лондона, что и я. Морин была старшим ребенком, и родители души в ней не чаяли. Ее учеба в монастыре Святого Сердца была предметом их особой гордости, и тот факт, что я ходил в классическую школу, в их глазах свидетельствовал в мою пользу. Фактически у меня было лишь два недостатка: я был мальчиком и некатоликом, а следовательно, являл собой естественную угрозу для добродетели Морин.

— С виду ты паренек достойный, — сказала миссис Каванаг, — но ее отец считает, что Морин еще мала крутить с парнями, да и я тоже. Ей нужно делать уроки.

— Не каждый же вечер, мама, — запротестовала Морин.

— Ты и так по воскресеньям ходишь в молодежный клуб, — напомнила миссис Каванаг. — Для твоего возраста вполне достаточно общения.

Я спросил, могу ли я вступить в молодежный клуб.

— Это приходской молодежный клуб, — сказала миссис Каванаг. — Ты должен быть католиком.

— Нет, не должен, мама, — возразила Морин. — Отец Джером сказал, что некатолики тоже могут вступать, если они интересуются церковью.

Взглянув на меня, Морин покраснела.

— Я очень интересуюсь, — быстро проговорил я.

— В самом деле? — Миссис Каванаг скептически на меня посмотрела, но поняла, что ее перехитрили. — Что ж, раз отец Джером говорит, то ладно, значит, все в порядке.

Стоит ли говорить, что настоящего интереса к католицизму, да и вообще к религии у меня не было. Мои родители в церковь не ходили, и соблюдение ими, так сказать, субботы ограничивалось тем, что мне и брату запрещали играть в воскресенье на улице. Номинально Ламбетская коммерческая принадлежала к англиканской церкви, но молитвы и гимны по утрам, а также нерегулярные службы в часовне представлялись мне скорее частью бесконечного соблюдения школой своих собственных традиций, нежели выражением какой-то моральной или богословской идеи. То, что есть люди вроде Морин и ее родных, каждое воскресное утро добровольно обрекающие себя на подобную скучищу, вместо того чтобы подольше поспать в свое удовольствие, не укладывалось у меня в голове. Тем не менее я был готов изобразить вежливый интерес к религии, если это даст мне возможность видеться с Морин.

Вечером следующего воскресенья я, условившись с Морин, уже стоял у местной католической церкви, приземистого здания из красного кирпича с большой, выше человеческого роста статуей Девы Марии у входа. Руки ее были распростерты, а вырезанная на постаменте надпись гласила: «Я ЕСТЬ НЕПОРОЧНОЕ ЗАЧАТИЕ». Внутри шла служба, и я притаился на крыльце, прислушиваясь к незнакомым гимнам и приглушенно звучащим молитвам, в носу у меня защекотало от сильного, сладкого запаха, видимо от ладана. Внезапно раздался громкий перезвон колоколов, и я сквозь щелочку в двери разглядел алтарь, которым заканчивался проход между рядами сидений. Залитый светом десятков высоких, тоненьких свечей, он производил впечатление. Священник в белом облачении, густо затканном золотом, держал в руках какой-то белый диск в стеклянном футляре, сверкавший отраженным светом, от него во все стороны, как от солнца, расходились золотые лучи. Предмет этот он держал за основание, обернутое концами вышитого шарфа, висевшего у него на шее, словно оно было слишком горячим или радиоактивным. Все присутствующие, а их было на удивление много, стояли на коленях, склонив головы. Потом Морин объяснила мне, что белый диск — это освященная гостия и они верят, что это настоящее тело и кровь Иисуса, но мне все действо показалось скорее языческим, чем христианским. И пели они тоже как-то чудно. Вместо воодушевляющих гимнов, к которым я привык в школе (моим любимым был «Стать пилигримом»), они распевали медленные, будто похоронные псалмы. Смысла я не понимал, потому что они были на латыни, которая никогда мне особо не давалась. Однако должен признать, что служба создавала некую атмосферу, какой в школьной часовне я никогда не ощущал.

Что мне с самого начала в католиках понравилось, так это то, что в них не было духа превосходства, мол, мы святее тебя. Выходившая из церкви паства с таким же успехом могла выходить из кинотеатра, даже из па- ба, если судить по тому, как они обменивались приветствиями, шутили, болтали и угощали друг друга сигаретами. Морин появилась в сопровождении матери, головы их были покрыты шарфами. Миссис Каванаг заговорила с другой женщиной, в шляпке. Морин заметила меня и, улыбаясь, подошла.

— Значит, дорогу ты нашел? — приветствовала она меня.

— А если твой папа увидит, что мы разговариваем? — нервничая, спросил я.

— О, он никогда не ходит на Благословение, — ответила она, развязывая шарф и встряхивая волосами. — Слава богу.

Парадоксальность этого замечания меня не поразила, тем более что мое внимание все равно было полностью поглощено ее волосами. Я никогда до этого не видел их распущенными, ниспадавшими на спину блестящими волнами. Она показалась мне прекраснее прежнего. Поймав мой взгляд, Морин залилась краской и сказала, что должна представить меня отцу Джерому. Миссис Каванаг куда-то исчезла.

Из двух священников прихода отец Джером был моложе, хотя на самом деле далеко не молод. Он совсем не походил на нашего школьного капеллана или любого другого священнослужителя, которых мне доводилось видеть. Он даже не походил на себя самого, стоявшего на алтарном возвышении, — именно он вел службу, которая только что закончилась. Это был сухопарый, седой дублинец с пожелтевшими от никотина пальцами и порезом на подбородке, который он, видимо, залепил клочком туалетной бумаги. Его черная сутана едва доходила до поношенных башмаков, а в ее глубоких карманах он держал все необходимое для скручивания сигарет. Одну из них он закурил, словно шутиху поджег — с пламенем и искрами.