Терапия

В результате я с удивлением и смущением обнаружил, что не испытываю желания преследовать амурную цель поездки, и когда прекрасная Саманта бесстыдно предложила мне все наслаждения, которые могло подарить ее великолепное тело, я не смог воспользоваться ситуацией. Что-то меня удерживало, и это был не страх импотенции или обострения боли в колене. Назовите это совестью. Назовите это Кьеркегором. Они соединились. Я думаю, что Кьеркегор — это лучшая часть меня, которая стремилась вырваться наружу, и в Копенгагене ей это наконец удалось.

Где-то в своем «Дневнике» Кьеркегор говорит, что когда он узнал о помолвке Регины со Шлегелем и осознал, что потерял ее безвозвратно, то «испытал следующее чувство: ты бросаешься или в дикий разгул, или к религиозному абсолюту». Моя лихорадочная, идиотская одиссея после ухода Салли, когда я отчаянно пытался переспать по очереди то с Эми, то с Луизой, то со Стеллой и с Самантой, была попыткой удариться в дикий разгул. Но когда она потерпела крах, религия не стала для меня практически осуществимой альтернативой. Все, что я мог сделать для облегчения своего состояния, — пить и вести дневник. Кстати, какое-то время Кьеркегор ничего не мог делать — только писать. (Возможно, он тоже пил, меня бы это ничуть не удивило.) Только его последние книги, те, что он опубликовал под своим настоящим именем, могут быть названы «абсолютно религиозными», и, честно говоря, я нахожу их скучными. От одних названий воротит: большинство начинаются со слов «Поучительная беседа». Его работы, вышедшие под псевдонимами, особенно те, что он написал сразу после разрыва с Региной, назвавшись Виктором Эремитом, Константином Константиусом, Йоханнесом де Силенцио и другими причудливыми вымышленными именами, совсем другие и гораздо интереснее: это своеобразная попытка примириться со своим опытом, принять последствия своего собственного выбора путем подхода к материалу окольным путем, косвенно, через вымысел, скрываясь под масками. Полагаю, подобный импульс двигал и мною, когда я решил писать монологи. Драматизированные монологи, кажется так их называют, потому что они адресованы кому-то, чьи реплики лишь подразумеваются. Я вспомнил это из учебника английского за пятый класс. Мы должны были выучить наизусть такой монолог из Браунинга «Покойная герцогиня»:

А вот моя последняя жена -

Здесь как живая предстает она;

Лишь день, что чудом я назвать бы мог,

Трудился фра Пандольфо — вот итог.

Герцог — безумный ревнивый муж, который, как потом оказывается, убил свою жену. Разумеется, я никогда бы не убил Салли, но временами был близок к тому, чтобы ударить ее.

В какой-то мере эта идея принадлежала Александре, хотя вряд ли она представляла, какой словесный поток обрушится на нее и какую форму он примет. Я пошел к ней в состоянии тупого отчаяния примерно неделю спустя после возвращения из Копенгагена. Я как национальная экономика: падение не состоялось, но депрессия продолжается. Возвратился я из Дании последним рейсом — мне понадобилось несколько часов, чтобы найти могилу Регины, плоскую плиту, совершенно неухоженную, что весьма прискорбно, но, с другой стороны, настоящий памятник этой женщине воздвиг Кьеркегор в своих произведениях. В тот день правительство объявило, что рецессия закончилась, правда, никто этого не почувствовал. Может, производство и возросло на 0,2 процента, но миллионы людей по-прежнему оставались безработными, а сотни тысяч — в капкане отрицательного права выкупа.

Я засел в своей квартире, как медведь в берлоге. Не хотел, чтобы меня узнавали на улице. Жил в страхе, что встречу кого-нибудь из знакомых. (Кого угодно, кроме Грэхэма, конечно. Когда одиночество становилось невыносимым, я приглашал его на разговор под чашку чая или какао. По вечерам он всегда здесь, начиная с девяти часов, а иногда и днем тоже. Он стал кем-то вроде сидячего квартиросъемщика.) Я был совершенно уверен, что мои друзья и знакомые все время только обо мне думают и разговаривают, потешаясь над карикатурой в «Паблик интерест». Когда я поехал на прием к Александре в Раммидж, то взял билет второго класса и сидел в поезде в темных очках, надеясь, что контролеры меня не узнают. Я не сомневался, что они тоже читают «Паблик интерест».

Я спросил у Александры насчет прозака. Она удивилась.

— Мне казалось, что вы противник медикаментозного лечения, — заметила она.

— Говорят, что это нечто совершенно новое, — сказал я. — Не возникает привыкания. Нет побочных эффектов. В Штатах его принимают даже те, у кого нет депрессии, потому что от него у них поднимается настроение.

Александра, конечно, все про прозак знала и рассказала технические подробности его действия — про нейротрансмиттеры и замедление обратного захвата серотонина. Я не до конца понял и ответил, что уже и без того несколько замедленно все схватываю и вряд ли мне нужно дополнительное воздействие по этой линии, но оказалось, что она имела в виду совсем другое. Александра относится к прозаку с подозрением.

— Это неправда, что у него нет побочных эффектов, — сказала она. — Даже его сторонники признают, что он снижает способность пациента испытывать оргазм.

— Что ж, я уже страдаю от побочного эффекта, — заявил я, — поэтому спокойно могу испробовать его прямое действие.

Александра засмеялась, обнажив свои большие зубы в самой широкой улыбке, на которую мне за все это время удалось ее раскрутить, но потом поспешно сделала серьезное лицо.

— Существуют неподтвержденные сообщения о более тяжелых побочных эффектах, — сказала она. — Пациенты галлюцинируют, пытаются нанести себе увечья. Есть даже один преступник, который заявляет, что совершил убийство под воздействием прозака.

— Моя знакомая ни о чем таком не говорила, — признался я. — Она сказала, что чувствует себя с ним гораздо лучше.

Александра минуту молча смотрела на меня своими большими нежными карими глазами.

— Я выпишу вам прозак, если вы действительно хотите, — произнесла она. — Но вы должны понимать, что за этим последует. Я говорю не о побочном эффекте, сейчас я говорю об эффекте.Новые лекарства данной группы изменяют личность человека. Они действуют на мозг, как пластическая хирургия — на тело. Прозак, может, и вернет вам самоуважение, но вы уже будете другим человеком.

Я минуту подумал и спросил:

— А что вы предлагаете?

Александра предложила, чтобы я в точности описал то, что, по моему мнению, думают обо мне другие люди или говорят своим знакомым. Конечно, я сразу уловил суть. Она считает, что меня терзает не то, что в действительностидумают обо мне люди, просто мой страхчужого суда делает все страшнее, чем есть на самом деле. Как только я сосредоточусь на вопросе: что на самом деле думают обо мне другие люди? —и заставлю себя откровенно на него ответить, я сразу же, вместо того чтобы проецировать свою заниженную самооценку на оценку других и позволять ей рикошетом воздействовать на меня, буду вынужден признать, что на самом деле окружающие не испытывают ко мне ни отвращения, ни презрения, они меня уважают, сочувствуют и я им даже нравлюсь. Правда, эта затея проблему все равно до конца не решила.

Будучи сценаристом, я не мог просто взять и изложить мнение других людей обо мне, пришлось позволить высказываться им самим. И то, что они сказали, не очень-то мне льстило.

— Вы очень строги к себе, — сказала Александра, когда наконец прочла мой опус. Я писал его почти месяц — немного увлекся, и только на прошлой неделе отослал ей весьма пухлый пакет. Вчера я ездил в Раммидж выслушать ее вердикт.

— Очень смешно, очень проницательно, — заметила она, перебирая стопку листов А4, и на ее бледных, ненакрашенных губах заиграла улыбка, — но вы очень строги к себе.

Пожав плечами, я ответил, что пытался непредвзято увидеть себя глазами других людей.

— Но вы, должно быть, многое присочинили.

— Ну, не так уж и много, — сказал я.