Старый гринго

Рассуждать или размышлять было больше некогда, они подъехали к каменистому откосу, где генерала ждал дозорный и доложил ему, что все сделано как приказано.

Арройо взглянул в упор на старика и сказал, что надо выбирать. Они решили заманить федералов в западню. Часть повстанческих сил двинется по равнине на встречу с регулярной армией, на что армия и рассчитывала, пойдет во фронтальную атаку, как и учат в академиях. Другая же часть повстанцев рассеется в горах за линиями федералов, люди даже цветом сольются с камнями, как вон те ящерицы, только с хвостами поменее, громко и невесело рассмеялся Арройо, и пока федералы станут, как их учили, сражаться на равнине с отвлекающими партизанскими силами, остальные повстанцы отрежут врага от подкреплений, атакуют с тыла, и мышь окажется в мышеловке.

— Говорите, надо выбирать?

— Да, где хочешь быть, индейский генерал?

— На равнине, — сказал старик не колеблясь. — Не ради славы, поймите, а ради опасности.

— А, значит, партизанская борьба тебе кажется не такой опасной.

— Нет, она более опасна, хотя менее славна. Вы — ночной воитель, генерал Арройо. А также обязаны думать о разных вариантах. Мне же, как я понимаю, на равнине надо лишь разудало мчать вперед, не слишком думая о том, что пушечное ядро может отхватить голову. Это как раз то, что мне надо.

На азиатском лице-маске Арройо не отразилось никаких эмоций. Он пришпорил лошадь в сторону горной тропки, а дозорный указал старику путь прямо, к отряду на равнине. Старик смотрел на лица повстанцев, тоже ничего не выражавшие. Думали ли они так же, как он? Знали? Тоже не боялись смерти или только подчинялись приказам, веря в удачу? Шли они в бой, ведая ли о действе, которое устраивал этот удивительный генерал Арройо — сын не беды, думал гринго, а многообразных предков, Арройо — комплекс чужеродных генов.

Потом, во главе бешеной атаки, старик об этом уже не думал, успев лишь заметить на ходу, что никто ни о чем не думает — все во власти ритма конской скачки, землетрясения от дробящих камни копыт и храпа коней, спокойствия полуденных облаков и стремительного лета мятежных штыков, оставляя позади себя своих мертвых и мчась к тяжелым и неповоротливым французским пушкам. В это же время опешившие артиллеристы вдруг замерли, услышав, ощутив шумы, каскадом низвергавшиеся за их спинами: содрогание и трепет гор под лавиной несущихся вниз лошадей, не боящихся сломать себе шею; дикий вой людей с блестящими — крест-накрест — патронными лентами на голой груди и в словно по воздуху летящих сомбреро, этих близнецах солнечного диска.

Федералы совсем сомлели от жары в своих тесных мундирах Французского иностранного легиона, в твердых каскетках, сжимавших череп, а повстанцы вихрем неслись к ним с гор и по равнине под командованием бесстрашного гринго, к батарее, даже не оглядываясь назад на трупы конников, над которыми в мексиканском небе, как всегда бывало, уже кружили стервятники-сопилоты и возле которых уже бродили, принюхиваясь, свиньи, освобожденные снарядом из своего жалкого сарая и теперь вольно гулявшие по бесплодной земле — взъерошенные бестии цвета серой слизи, приглядываясь, вправду ли эти тела мертвы и их нечего бояться, чтобы потом, с хрюканьем, наброситься на них и затеять свой пир в час багровых сумерек.

Его не ранило. Не убило.

Одно это казалось ему каким-то чудом. Его старая седая голова не могла переварить случившегося. Оба победоносных повстанческих отряда соединились и окружили плененных федералов. Однако на сей раз не было никаких восторженных воплей, подобных вчерашним, когда гринго заставил умолкнуть пулемет. Наверное, теперь было слишком много павших товарищей. Они мертвы, а он — нет. Он желал смерти, а сам, достойный смехотворного сочувствия, занимался тем, что помогал сгонять в колонну остатки федерального полка, лишь позже ощутив жгучую злобу на судьбу, заставлявшую так долго ждать.

— А гринго-то не помер, здорово дрался, сегодня тоже летел вперед как сумасшедший, вроде никого и ничего не боится, а вот не помер, старый гринго-то.

Его не слишком удивило то, что он увидел и услышал в наскоро разбитом по приказу Арройо лагере рядом с разрушенным глинобитным сараем, откуда разбрелись по равнине свиньи, гонимые страшным голодом. Арройо сказал пленным, что тот, кто хочет присоединиться к революционному войску Панчо Вильи, будет принят без всяких допросов, но тот, кто откажется, будет расстрелян сегодня же ночью, так как вильистам, вступающим в бой с конного марша, несподручно таскать за собой пленных.

Большинство солдат молча сорвали с себя знаки различия федералов и перешли к вильистам. Но нашлись и такие, кто отверг предложение, и гринго смотрел на них, как смотрят на нечто из ряда вон выходящее. Их лица выражали вызов, или тупое равнодушие, или просто смертельную усталость. Они построились за своими пятью офицерами, которые не двинулись с места.

Подул холодный ветер, и старый гринго испугался, что опять вернется его душительница астма. Голодное хрюканье свиней на поле боя заполняло тишину, последовавшую за предложением Арройо, пока пленные делали выбор. Полковник-федерал направился к Арройо и с достоинством вручил ему свою короткую блестящую шпагу, казавшуюся игрушечной. Арройо взял ее без всяких церемоний и с маху отсек ею кусок окорока одного из поросят, жарившихся над кострами.

— Вы, конечно, знаете, что убивать пленных офицеров считается преступлением, — сказал полковник.

У него были зеленые глаза, сонные и хмурые, и рыжие кайзеровские усы. Нелегко, подумал гринго, напомаживать их так, чтобы он стояли торчком днем и ночью.

— Вы храбрый человек, так что не спешите, — ответил Арройо и сунул кусочек свинины себе в рот.

— Что означают ваши слова? — спросил флегматичный, но надменный полковник — Храбрость тут ни при чем. Я говорю о законе.

— Почему «ни при чем»? — сказал Арройо, взгляд его был тверд и печален. — Я вас спрашиваю, что важнее: как жить или как умереть?

Офицер-федерал на мгновение заколебался:

— Если говорить об этом, то… важнее, как умереть.

Старик ничего не сказал, но подумал, что эти слова, возможно, выражали суть кодекса чести Арройо, да и сам он, гринго, мог, если бы того захотел, принять их и на свой счет. Арройо протянул ему короткую шпагу и жестом пригласил пожевать свинины, как свиньи жевали трупы там, на равнине. Наверное, очень были нахмурены брови у старого гринго, потому что его задумчивость привлекла внимание полковника-федерала, заставила опять заговорить:

— Вы очень храбрый человек, — сказал полковник, хотя его глаза уже смирились со смертью. Арройо хмыкнул, а полковник прибавил: — Я тоже храбро дрался, вы не находите? — Арройо снова хмыкнул. — Тем не менее умрет не этот храбрый старик, а я. Могло быть и наоборот. Что делать, такова война.

— Нет, — сказал наконец Арройо. — Такова жизнь.

— И смерть, — сказал небрежно-доверительным тоном полковник.

— А по мне, это одно и то же, — ответил Арройо.

Полковник усмехнулся и сказал, что беспримерная храбрость в жизни или перед лицом смерти — вещи разные. Он, например, умрет на холодном и высоком плато, далеко от моря, у которого родился; он, веракрусанец, [34]как братьев знавший корабли, прибывшие из Европы, будет расстрелян здесь, ночью, при фонарях, под хрюканье свиней. И никому нет дела, что кто-то умрет храбрецом. Через секунду все о нем забудут. Но быть безмерно храбрым и продолжать жить — это еще хуже, мой генерал, хуже для обеих армий. Непристойно храбрый человек. Он посрамляет всех нас. Унижает даже своих врагов.

— Видите ли, — продолжал полковник-федерал, — все мы знаем, что трус может нагнать страху, и миримся с этим. Но никто не хочет мириться с тем, что храбрец может нагнать еще больше страху, ибо это заставляет всех нас чувствовать себя трусами. Не так уж и плохо испытывать немного страха в бою. Тогда все ощущают себя равными. А человек без капли страха заставляет падать духом. Я вам вот что скажу, мой генерал: оба наши войска должны объединиться и, так сказать, устранить храбрейшего. С почестями, да, но без сожаления.

34

Уроженец г. Веракруса на побережье Мексиканского залива.