Старый гринго

— Чужие жизни трудно понять, — сказал Иносенсио Мансальво. — Хотите получше узнать наши жизни? Тогда вам надо почуять их наперед, потому как мы еще никто!

XI

Генерал Арройо сказал, что офицеры федералов, обучавшиеся во французской военной академии, собираются громить повстанцев в сражениях, какие описаны в учебниках, — дескать, ученые вояки знают все правила ведения боя, а партизаны — нет.

— Они — как эта сеньорита, — сказал молодой мексиканец, жесткий, смуглый, словно покрытый глазурью. — Она хочет жить по правилам, а я хочу их создавать.

— Слышал, старик, что сказала сеньорита Уинслоу вчера вечером? Слышал, что говорили люди из лагеря и из деревни? Почему людям не дозволено управляться самим здесь, на своей земле, или это — несбыточные мечты? — Он сжал челюсти и сказал, что, возможно, сеньорита и он хотят одного и того же, но она понять не может, что насилие должно идти впереди. Напротив, он точно знает, говорил Арройо старому гринго, что новое насилие необходимо, чтобы покончить со старым насилием. Полковник Фрутос Гарсия, человек ученый, тоже говорит, что не будь нового насилия, прежнее насилие останется навсегда без изменения, верно? Верно, индейский генерал?

Старик долго глядел на змеившуюся перед ним тропинку, по которой они ехали верхом. Потом сказал, что понимает мысль, которую генерал хочет выразить, и благодарит, что тот сумел ее выразить. Это — слова настоящего мужчины, сказал он, и за них стоит поблагодарить, потому что они снова связывают его с людьми, поскольку он избрал своей профессией разрушение всяких людских связей и прочих ценностей, чего уж скрывать, сказал старый гринго, надеясь, что широкополая шляпа спрячет его усмешку.

Всадники молчали, лошади трусили вперед, к цели. Старику думалось, что он здесь, в Мексике, ищет свою смерть, но что ему известно о самой стране? Вчера вечером он бросил в воздух фразу о том, что его отец участвовал в интервенции 1847 года и в оккупации города Мехико. [32]Потом припомнил, что Херст послал одного радикального репортера писать репортажи о Мексике эпохи Порфирио Диаса, а репортер по возвращении сообщил, что Диас — тиран, не терпит никакой оппозиции и ввел в стране своего рода рабство: мексиканцы стали рабами помещиков, армии и иностранцев. Херст не позволил это опубликовать, могущественный король прессы имел собственного радикала и собственного тирана, ему нравились оба, но защищал он только тирана. Диас был тираном, но он был отцом своему народу, народу слабому, который нуждается в строгом отце, говорил Херст, разъезжая по Мексике среди своих сокровищ, заключенных в банках, лесопилках и рудниках.

— А кое-чего ты не знаешь, — сказал Арройо старику. — В молодости Порфирио Диас был храбрым воином, бесстрашным партизаном, сражавшимся против французской армии и Максимилиана. [33]В мои годы он был таким же бедняком генералом, как я революционером и патриотом, иль ты об этом не знал?

Нет, сказал гринго, не знал. Он только знал, что отцы, воюющие на стороне врага, являются по ночам своим сыновьям верхом на коне и с вершины скалы просят сыновей:

«Исполняйте свой долг. Стреляйте в своих отцов».

В этот предрассветный час горы, казалось, поджидали всадников за каждым ущельем, словно всадники в самом деле были летучими; расстояния таяли в дымке, и за каждым поворотом хищник-отрог подстерегал человека на коне. В этом безлюдье, говорят, можно дважды или трижды за сутки увидеть образ Царя Небесного. Старый гринго боялся чего-то подобного, боялся увидеть лицо отца и ехал верхом рядом с сыном — с Арройо, сыном лихой судьбы.

Как зыбко, думал старый гринго этим утром, духовное наследие, которое отец получает от всех своих отцов и передает всем своим сыновьям; ему верилось, что он знает это лучше многих других, а потом заговорил вслух, не заботясь, поймет ли его Арройо, потому что должен был высказаться, ибо его можно обвинить в придуманном им отцеубийстве, но не он творил историю целого народа, похожую на историю преступлений старых отцов, свое уже отживших. Да, он действительно знал то, о чем говорил, даже тогда, когда с одного взгляда поставил моральный и социальный диагноз личности мисс Уинслоу, он, старик, вооруженный фигляр, уже почти порвавший всякую связь с человечеством; сын кальвиниста, устрашенного муками ада и в то же время любившего поэзию Байрона, и вдруг помешавшегося от страха, что собственный сын убьет его как-нибудь ночью во сне, сын — сначала неуемный фантазер, а потом — страшный циник, презирающий все, что его семья унаследовала и естественным образом соблюдала: бережливость, экономность, веру, почитание предков, добропорядочность. Он взглянул на Арройо, который и не думал его слушать. Гринго сказал, что самое смешное в том, что сегодня сын шел тем же путем, какой проделал тут его отец в 1847-м.

— Смотри, — сказал Арройо, — скот подыхает.

Но старик не видел пастбищ семейства Миранда, его глаза ослепил луч внезапной мысли о мертвом отце, который шел в прошлом веке живым по Мексике, а теперь мог бы спросить сына, не приехал ли тот сюда, зная, как оскорблена Мексика и настроена против американцев, не приехал ли сын сюда именно по этой причине, и желая — вдобавок к обвинениям в адрес своей североамериканской родины — нанести ей еще одно оскорбление: спровоцировать Мексику сделать так, чтобы он, американец, не отважился сделать по-своему, забыл бы о долге, чести и самоуважении и умер не так, как задумал, а окочурился бы от страсти к какой-то девице.

— Вы бы в моем возрасте могли полюбить молодую девушку? — шутя спросил старый гринго.

— А ты бы получше охранял молодых девушек, чтобы с ними чего плохого не случилось, — улыбнулся ему в ответ Арройо. — Я уже сказал — стереги ее как следует, думай, что это твоя дочка.

— Я это и хотел сказать, генерал.

— И больше ничего ты не хотел сказать, индейский генерал?

Старик усмехнулся. Его иногда страшно подмывало дать себе волю, а момент сейчас был вполне подходящий, к тому же еще неизвестно кто — Арройо или он — будет убит в предстоящей схватке.

— Нет, я размышлял о вашей судьбе, генерал Арройо.

Арройо снова заулыбался:

— Моя судьба — это моя судьба.

— А позвольте мне ее представить такой же, как у Порфирио Диаса, — вызывающе сказал гринго. — Позвольте мне представить, что когда-нибудь в ваших руках будет вся власть, сила, орудия угнетения; что вы станете надменны и равнодушны к судьбам других. Есть ли революция, которая избежала этой судьбы, генерал? И почему ее сыны должны избежать судьбы своей матери, революции?

— А ты мне скажи, есть ли страна, которая не претерпела этих бед, включая твою собственную, гринго? — спросил, выпрямившись в седле, Арройо так же спокойно, как старый гринго.

— Нет, я говорю о вашей личной судьбе, а не о судьбе какой-нибудь страны, генерал Арройо. Вы спасетесь от порчи только в одном случае: если умрете молодым.

Эти слова вопреки намерениям старика даже, казалось, развеселили Арройо.

— Ты угадал мои мысли, индейский генерал. Я никогда не мог представить себя старым. А ты сам? Почему не загнулся вовремя, старый черт? — захохотал Арройо.

Старый гринго уступил вызову мексиканца и сказал ему только то, о чем иногда говорил со звездами: мексиканская земля… никогда он ее раньше не видел, хулил ее по указке своего хозяина Херста, имеющего тут невероятно большие поместья и угодья и страшащегося революции, и поскольку босс не мог сказать: «Идите защищать мои владения», то говорил: «Идите защищать наши жизни, североамериканские граждане в опасности, интервенция необходима…»

— Ох, уж эти гринго! — воскликнул Арройо с едва скрываемым раздражением. — Им одно — они тебе другое… Дело в том, что ты не знаешь, на что мы имеем право, ничего ты не знаешь. Кто рождается в хижине, где солома от кровли к носу липнет, на все имеет право, индейский генерал, на все!

32

Речь идет об агрессивной войне США против Мексики 1846–1847 гг., в ходе которой американской армии после кровопролитных боев удалось захватить мексиканскую столицу (оккупация длилась с 14 сентября 1847-го по 12 июня 1848 г.).

33

Имеется в виду англо-франко-испанская интервенция 1861–1867 гг. в Мексике, в период которой французским императором Наполеоном III при поддержке мексиканской реакции был провозглашен императором Мексики Максимилиан Габсбург (1832–1867), брат австрийского императора Франца Иосифа. В 1867 году интервенты были разгромлены и Максимилиан расстрелян патриотами.