Фонарщик

Он открыл первую страницу и с гордостью прочел тщательно продуманное посвящение:

«ЭТА КНИГА ПОСВЯЩАЕТСЯ КЛИРУ СЫСКА,

СЫЩИКАМ EXCELCIOR,

СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЯМ СПРАВЕДЛИВОСТИ.

БЕЗ ЭТИХ ЛЮДЕЙ НАСТУПИЛО БЫ ВАРВАРСТВО!»

Как долго он бился над этой фразой! Простая аналогия с клиром! А слово «excelcior» (точное значение которого по-прежнему ускользало от него)! Какой совершенной по благородству она теперь была.

Он удовлетворенно вздохнул, отложил книгу, выбрался из-за крошечного бюро и потянулся. Затем умылся, надел пижаму, подготовил на утро мундир с галунами, развязал шнуры занавесей и под музыкальный храп сестер, доносившийся из соседней комнаты, скользнул под одеяло на узкую кровать, волнуясь, как ребенок перед Рождеством.

В темноте его окна целовал морской туман, он расползался по городу как тьма египетская. Плотно завернувшись в простыни и одеяла, разомлевший Гроувс пал жертвой своего взбаламученного воображения — он не мог успокоиться и почувствовать, как перед ним в ожидании арестов расстелился весь город. Он всерьез обиделся на сон за то, что тот мешает более активной службе его бдительного разума. Как самонадеянному мальчишке, ему не терпелось ступить на путь более темный и извилистый, чем он когда-либо мог себе вообразить.

Глава 3

Прогулка приняла темп марша. Макнайт спрятал трубку, его трость едва касалась земли, а обычная восковая бледность уступила место румянцу. Кровь пульсировала мерно, в голове роились мысли, он был непривычно сосредоточен, как будто горел нетерпением попасть домой. В этом было что-то несообразное, и Джозеф Канэван, для которого синхронность их шагов была естественна как дыхание, не мог не заметить этого.

— Вы уже слышали, конечно? — спросил профессор, поравнявшись со своим компаньоном по прогулкам во время ночного рандеву перед Свободной церковью на Сент-Леонардс-стрит.

— Про Смитона? — Канэван мрачно кивнул, с трудом поспевая за спутником. — Странное дело.

— Что вам известно? — спросил Макнайт.

Канэван был из ирландцев, обретавшихся в Старом городе, где языки распространяли новости быстрее любой газеты.

— Вероятно, не больше, чем вам. Это случилось где-то в Новом городе…

— Белгрейв-кресит. На пересечении с мостом Дин.

— …Все говорят о крайней жестокости. Тело разорвали, как имбирный крендель.

— Да… образное описание.

— Сколько ему было лет? — спросил Канэван. — Шестьдесят пять? Ужасно, ужасно. Но в конце концов, по Божьей милости, быстро.

— Несомненно, быстро. — Макнайт знал, что Канэван говорил искренне. Другие его соплеменники порадовались бы: Смитон не очень жаловал ирландцев. — Дико, конечно. Но это умышленное или непреднамеренное убийство?

— Кто-то считает его непреднамеренным?

— Нет признаков ограбления, непонятно, каким оружием воспользовался преступник. А убийство определенно зверское.

— Зверь, выследивший добычу, — размышлял Канэван, — и не оставивший никаких следов, по которым можно было бы его идентифицировать. Вы это хотите сказать?

— Не совсем. Нет признаков того, что тело терзали после смерти. Голодный зверь, вероятно, захватил бы ужин домой, как вы полагаете?

— Может быть, зверю помешали.

— Может быть. Но все же любопытно, сколько диких зверей свободно разгуливает по улицам Эдинбурга.

— Во всяком случае, тех, которых вы не назвали бы людьми.

— Если бы я включал двуногих, — улыбнулся Макнайт, — панорама вышла бы слишком широкой.

Необычный юмор профессора не остался незамеченным Канэваном, как и его ускоренный шаг. Не то чтобы Макнайт всегда был угрюм или капризен, но после двух лет, что эти двое гуляли вместе, они замечали друг в друге самые тонкие нюансы. Хотя, казалось, между ними было мало общего. Ирландец вдвое моложе профессора, закален непосильным трудом и душевными невзгодами. Смугл, высок. Его нога никогда не ступала в университет. Религиозен и чувствителен. Разумеется, беден — он никогда не знал ничего другого, — профессор же потерял свое унаследованное состояние в результате ряда неудачных финансовых операций после смерти жены.

— Тогда начнутся поиски подозреваемых.

— Они уже начались, — поправил его Макнайт. — В университете сегодня утром. И я очень удивлюсь, если меня не включили в их число.

— Вас? — Канэван фыркнул.

— А почему бы и нет? — сказал Макнайт и осмотрелся якобы в поисках соглядатаев. — Рассмотрим факты. Смитон был сущим наказанием. Он публично критиковал мое учение. Отвергал все мои теории и пытался перекрыть финансирование моей деятельности. Я имел все основания его ненавидеть.

— Но не убивать. Вы не могли этого сделать.

— Может, и нет, но это не значит, что я не могу быть подозреваемым, если существует столь явный мотив.

— Равно как и не значит, что вы должны радоваться, попав в число подозреваемых, — заметил Канэван, — ибо это дает вам некое ощущение востребованности.

Макнайт виновато хмыкнул.

— Ладно, — признал он, понимая, что почти ничего не может скрыть от друга.

Канэван был ночным сторожем на заброшенном кладбище в трех милях от центра Эдинбурга. Макнайт жил неподалеку в отдельном домике возле Крэгмилларского замка на Олд-Долкит-роуд. Несколько лет назад по пути в университет он впервые заметил длинноволосого ирландца — тот брел домой. Впоследствии, возвращаясь со службы, он видел его то часто, то реже — в зависимости от времени года. Теперь молодой человек носил в руках небольшой пакет с провизией на ночь. Но тогда, хоть и двигаясь в одном темпе, почти синхронно, они не заговаривали, даже не показывали вида, что замечают друг друга. Утренние прогулки для Макнайта были драгоценной возможностью упорядочить мысли, найти утешение в бодрящем воздухе, пробуждающейся птичьей жизни и прийти в университет если не горя энтузиазмом, то по крайней мере не разбрызгивая желчи. По дороге домой, когда он за неимением лучшего вкушал запахи сытных обедов, профессор был избавлен от необходимости ораторствовать, аргументировать и слушать — слишком ценное утешение, чтобы позволить кому-либо в него вторгаться. Он неизменно презрительно отказывался от предложений садовников, угольщиков и даже случайно подвертывавшихся студентов в обитых плюшем колясках его подбросить. Кроме всего прочего, он не мог позволить себе кеб, а следовательно, не мог позволить, чтобы это заметили. Он изо всех сил делал вид, что любит длительные прогулки, и скоро это стало правдой.

Но наступила неделя, когда тирания долгов достигла таких размеров, что он не смог купить даже хлеба. Не дойдя до конца Крэгмилларского замка, он вдруг покрылся холодным потом, из глаз посыпались искры, грудь сдавило, а трость выпала из рук; далее он помнил только, что лежал в бреду, в ноздри забилась пахнувшая плесенью земля, а желудок выворачивало наизнанку, хотя он был совершенно пуст.

Может, Макнайт и отказался бы от помощи, но его подняли с земли как ягненка, перекинули через большое, словно вытесанное из дерева плечо и безмолвно понесли обратно домой. Возмущение не давало дышать. Он пытался протестовать, но добрый самаритянин не реагировал. Постепенно до него дошло, что его спасателем был тот самый ирландец, его юная тень, человек, которого он так часто не замечал во время прогулок, который, разумеется, мало что мог сказать и, уж конечно, ничего такого, что стоило послушать. Но теперь, если Макнайт позволит этому свершиться, он окажется в неоплатном долгу. Ему хотелось умереть.

Профессор не мог знать, что меньше всего Канэван думал о благодарности. Сообразив, что его задами принесли домой и мягко опустили на неудобную кровать, Макнайт неожиданно для самого себя пустился в разговоры:

— Вы ведь не хотите позвать костоправа, дружище?

Но ирландец едва мотнул головой и вообще ничего не сказал, как бы даже отказываясь признавать факт своего присутствия. Он исчез — Макнайт не мог сказать, надолго ли, так как снова впал в забытье, — и вернулся с нарезанным беконом, буханкой хлеба и несколькими глотками виски. Он более-менее насильно скормил все это своему пациенту, влил в него виски, проверил, достаточно ли у того одеял, и, не промолвив ни слова, ушел. Два дня спустя, когда Макнайт снова шел в университет, он благодарно кивнул этому человеку и увидел ответный кивок, такой тактичный, что вдруг понял — инстинктивно знал, — Канэван никому ничего не сказал. Ирландец избегал его, сохраняя свое странное достоинство. К такому человеку невозможно было не проникнуться доверием.