День накануне

Человек в сером свитере приводит в порядок сеть, укладывает кольцами у борта, готовится забрасывать снова, я отгребаю метров на двести-триста, туда, куда мне показали пальцем. Я не уверен, что плыву правильно, поскольку на воде ориентироваться трудно, не на чем зафиксировать взгляд, но хозяин поднимает голову от сети и знаком велит взять левее. Потом все повторяется, мы описываем полукруг, отмеченный покачивающимися на воде поплавками, он забрасывает сеть, мы причаливаем к берегу. Разбираем рыбу, лежащую на дне лодки в луже воды. Выпускаем ее в садок, прикрытый доской средней скамейки, а не как у нас, задней. Впрочем, у нас тоже бывает садок посреди лодки. Но щуки, а особенно та, большая, кажутся мне не такими, как наши. Конечно, это тоже щуки, но, по-моему, у них другое строение. Они как бы поуже, у них крупнее хвостовые плавники, а спинные и анальные сдвинуты назад еще дальше, чем у наших. Потому ли, что в здешних кристально чистых водах, где нет никакой растительности, щуке приходится атаковать с большего расстояния и развивать большую начальную скорость, а значит, плечо силы должно быть длиннее? Я размышлял над этим, но вслух высказать не мог. Это было слишком сложно. Я ведь куда более простые вещи не в состоянии был высказать.

Мой хозяин вымыл руки в море, вытер о свитер, потом вытащил из холщовой сумки большой термос и, улыбаясь, протянул мне кружку дымящегося кофе. Крепкого, горячего. Я пил медленно, чувствуя, что этот напиток — как раз то, что мне нужно. Мир сделался ярче, вода обрела цвет насыщенной зелени, а скалы на берегу окрасились розовым, как на восходе солнца. Даже лицо человека, сидящего напротив, казалось более смуглым, загорелым, резко выделялось на фоне воды. Я допил кофе, сполоснул кружку в море и отдал ему. Но он не налил себе кофе. Убрал термос и кружку, закрыл сумку, потом указал пальцем на что-то позади меня. Я обернулся и увидел на небе огромную тучу — прежде ее не было. Она надвигалась с той стороны, откуда мы приплыли, с северо-востока. Плотная, белоснежная, разбухшая, как тесто в квашне. Я посмотрел на человека в сером свитере: он дал знак отплывать. Я отчалил, а он начал выбирать сеть, я видел, как спешат его руки. Он не укладывал сеть, просто кидал как попало на дно лодки. Чтобы поспевать за его движениями, приходилось грести быстрее, но я думал, что буря еще далеко. В воздухе по-прежнему царила тишина. Поворачивая, я снова увидел тучу: казалось, она висит на месте, только растет в высоту и темнеет с исподу. В сети не было рыбы, даже самой маленькой. Лишь под конец, на последних метрах сети, я увидел щуренка. Он неподвижно торчал в ячейке, измученный попытками вырваться. Мой хозяин вытряхнул его за борт, втянул сеть и сел. Я уперся каблуками в ребро лодки и повернул ее носом туда, куда, по-моему, надо было возвращаться. Перед глазами поочередно мелькнули: горловина фьорда, сосны, скалы на мысу и светлый пляж, но я выбрал неверное направление. Хозяин поправил курс на два или три метра вправо. Обернувшись посмотреть, нет ли там какого-нибудь ориентира, я ощутил легкое дуновение ветра. Туча висела на прежнем месте, но стала еще тяжелее и выпустила в нашу сторону две белые, острые, похожие на сосульки, стрелы. Нашего острова видно не было, его заслонял туман. Я еще крепче уперся пятками в поперечное ребро лодки и энергичнее заработал веслами. Человек в сером свитере сидел лицом в ту сторону, куда мы плыли, но смотрел мимо меня, куда-то вдаль. Он думал не обо мне, о чем-то другом, и высматривал что-то другое. Мы отплывали от берега и от светлого пляжа, но как-то слишком медленно. Я спиной чувствовал все нарастающий напор ветра. Словно чьи-то огромные, очень сильные руки отталкивали меня, отпихивали, не хотели, чтобы я возвращался. Ветер крепчал, теперь нас уже били просто комки сгустившегося воздуха. Временами ветер стихал, и тогда я поворачивал голову и смотрел туда, куда мы плывем. Тучища надвигалась, она уже нависала над нашими головами, две сосульки снижались и шли прямо на нас, как два пикирующих бомбардировщика. Огромная туча была сейчас подбита снизу блестящим темно-синим шелком и обшита белоснежным кружевом. Там, откуда дул ветер, было черно. Эти декорации были мне знакомы, я знал, что разыграется в них в следующий момент, поскольку подобные эффекты, столь же драматичные, сколь и безвкусные, предвещают и у нас самые грозные бури, идущие с северо-востока. У меня на родине, словно в провинциальном театре, бури тоже устраивают представления. Разница только в сценическом масштабе и размахе зрелища. И, как у нас, настал миг, когда в темно-синей туче открылось маленькое круглое окошко, в котором на мгновение блеснуло солнце на фоне неправдоподобно чистой голубизны. Но это не к улучшению погоды: к дыре в туче приложил губы борей, дохнул — и я почувствовал, что лодка завертелась волчком, что мое левое весло сделано из гусиного перышка, из соломинки, из ничего. Я подумал, что это я сам дую на кораблик из ореховой скорлупы, плавающий в тазу, что это от моего дыхания суденышко опрокидывается набок, тонет. Возможно, я улыбнулся — потому что хозяин грозно на меня посмотрел, как будто хотел сказать: человече, не смейся, здесь не до шуток. Это не речка и не пруд в усадьбе в твоем милом идиллическом краю… Не знаю, что он хотел сказать, это я сам придумал. Снова, но теперь по правому борту открылась яма в воде, и я отчаянно замахал веслом, тщетно пытаясь отыскать опору — в пустоте. Лодка боком скатилась в яму, и внезапно в нее ударила волна — гребень накрыл нас на мгновение мокрой холстиной.

И тогда человек в сером свитере вдруг заговорил. Он говорил очень громко, кричал, чтобы заглушить вой ветра и рев волн, — и я понимал все. Понимал каждое слово, хоть это и не был мой родной язык или еще какой-нибудь, мне известный. Может, это был язык, который иногда слышишь и понимаешь во сне? Или наречие, на котором люди говорили в начале своей долгой истории? Не знаю — главное, что я понимал каждое слово.

— Держи лодку носом к волне, не то нам конец!

Неужели я сам этого не знал? Ох, знал, и прекрасно.

Но необходимо было, чтобы он это сказал и понял, что я понимаю, чтобы оба мы знали: если нам придет конец, то не потому, что кто-то из нас ошибся, сделал неверное или ненужное движение, — но исключительно потому, что так должно случиться. Должно случиться потому, что лодка слишком ветхая, наши силы — слишком малы, а то, с чем мы сражаемся, — неодолимо.

Я крикнул:

— Боюсь, волна сломает мне весла! — Может, не так, может, это звучало иначе, например: «Волна хочет сломать мне весло!» или еще как-то в том же духе, в любом случае он меня понял, потому что ответил. Мы оба понимали речь друг друга. Словно в смертный час, в последнем озарении, нам была возвращена способность слышать и понимать все. Даровано на мгновение то, что в чем вскоре уже не будет нужды.

Итак, я услышал его голос и опять понял каждое СЛОВО:

— Не забрасывай весла так сильно назад. Не зачерпывай столько воды. Греби короткими рывками, но чаще!

Мы плыли, объятые ветром, волнами и частым холодным доедем, и не знали, движемся мы или стоим на месте. Человек в сером свитере, нагнувшись, вычерпывал из лодки воду. Поднимал голову, откидывал рукой мокрые волосы, оглядывался и снова опускал голову и продолжал делать свое дело. Его руки мелькали быстро, он старался вычерпывать столько же воды, сколько наливалось. Но, видно, не успевал, потому что воды на дне не убывало, а может, даже становилось больше. Я работал веслами и пытался, как он сказал, держать лодку носом к волне и грести короткими рывками, чтобы она лучше меня слушалась. Больше я ничего сделать не мог, впрочем, больше ничего и не требовалось. Где-то над нами вспыхивали молнии, со всех сторон неслись раскаты грома. Мы не видели вокруг себя ничего — ни земли, ни неба. То, что происходило, казалось, разыгрывается неизвестно где и когда. Я и человек в сером свитере еще жили, существовали — но в хаосе, который не имел никакого смысла, никаких измерений, и неизвестно было, начало это или конец. И длилось все неизвестно сколько — пока внезапно по глазам не хлестнуло что-то ослепительно белое, как будто наверху, над нами, зажегся яркий свет. Я поднял взгляд — и увидел над головой щель в тучах, открывающуюся медленно, как глаз пробуждающегося от сна человека. Из нее-то и бил этот свет. Щель становилась шире, очищалась от туч и мглы, и в ней сияло чистое небо. Человек в сером свитере улыбался, но смотрел не на меня, а на что-то за моей спиной. Я обернулся: в полукилометре выступал из туч каменный берег нашего острова. Ветер рассеял туман, открыв весь пейзаж, еще влажный, словно только что поднявшийся со дна моря, — деревянный причал, сарай у причала, дом на серых скалах, с красной крышей и зелеными ставнями. Все это по мере приближения становилось отчетливее, реальнее.