Зеленый человек

Чтобы убить время, я пару раз объехал вокруг деревни. В ней было пустынно, и почти без огней. Даяна ждала меня там, где мы условились; я втащил ее в машину с ловкостью телегероя в кадрах о грабеже или убийстве. Эта ассоциация, очевидно, пришла в голову и ей, так как она тут же принялась вопрошать меня о вкусе к приключениям, и, если таковой у мужчин развит сильнее, чем у женщин, не означает ли сей феномен, что в душе мужчины не перестают быть детьми… во всех отношениях. Наверное, сказал я, это действительно так.

Мы добрались до кладбища. Я запарковал машину вдали от дороги, в глубокой тени двух вязов; в небе повис тонкий, но яркий серп месяца. Даяна стояла, засунув руки в карманы шерстяного свитера, напоминавшего форменную одежду учительницы, и ждала, пока я выну из багажника инструменты.

— Ты не боишься, Морис?

— Сейчас нет. А почему я должен бояться?

— Но ты сам признался, что можешь потерять присутствие духа, и попросил побыть рядом.

А, да. Закралась такая мыслишка, когда мы затеяли дело. Возьми-ка это, ладно? Не свети в сторону дороги.

Мы пошли по густой траве, останавливаясь каждый раз секунд на пятнадцать и пережидая, пока исчезнут огни очередной проносившейся мимо в том или другом направлении машины, наверняка набитой пьяными клиентами «Зеленого человека». Заржавленные железные ворота кладбища поддались. Мы вошли, фонарь, который держала Даяна, высвечивая зеленые пятна у ног и над головами, преображал их в миниатюрные слабые вспышки фейерверка. Мы то и дело спотыкались о какие-то мелкие преграды.

— Осторожно, — сказал я, — обогни стену, возьми чуть левее. Да, вот она.

— Пришли, значит… Морис, а тебе не жутко от того, что мы переступаем границу дозволенного? О, знаю, христианские представления доживают свой век, но существуют же, и это несомненно, какие-то нравственные законы, запрещающие тревожить мир в местах последнего успокоения, а потом, сам знаешь, какие бытуют суеверия, страхи и прочее. Ты действительно считаешь, что овчинка стоит выделки?

— Посмотрим. Крепче держи фонарь. Сейчас начнется самая утомительная часть работы.

И я это понимал. Даже сухая песчаная почва с прудом поддавалась лопате, и прошло наверняка не меньше часа, прежде чем я, обливаясь потом и едва держась на ногах, очистил от земли большую часть крышки длинного дубового гроба, ради которого сюда и пришел. Даяна вела себя самым похвальным образом, потратила много времени и труда, чтобы укрепить фонарь в расщелине стены, не заводила никаких разговоров, торопливо прикрывала свет, когда по дороге проезжала машина, и даже задремала на десять-пятнадцать минут. Она проснулась, когда я кончил копать, и снова взяла в руки фонарь, уже резервный, потому что у первого, пока я орудовал молотком и стамеской, села батарейка. Стамеску я обернул тряпкой, но ее стук тем не менее заметно нарушал окружающую тишину. Теперь ни один посторонний звук не вторгался в полное безмолвие ночи, мы находились по крайней мере в ста пятидесяти ярдах от ближайших домов, погруженных в темноту; дюжины ударов оказалось достаточно, чтобы поднять крышку гроба, которая все-таки скрипнула раз-другой, как я ни старался этого избежать.

Когда я открыл гроб, пахнуло сухой землей и, пожалуй, иначе не назовешь, ароматом чистых простынь, который даже намека на неприятные ощущения вызвать не мог. Я взял фонарь у Даяны, низко склонившейся над гробом, и лучом стал обшаривать его изнутри. Андерхилл был целиком обернут в полотняные простыни, которые западали на животе и бедрах и резко выступали на коленях и ступнях. Вначале ничего другого разглядеть не удавалось. Затем рядом с головой что-то сверкнуло тусклым металлическим блеском. Я зажал предмет пальцами и, вытащив наружу, осветил фонариком. В руке у меня лежала грубая свинцовая прямоугольная шкатулка величиной с пачку сигарет или чуть больше. Она была закрыта крышкой, припаянной к корпусу, и представляла собой водонепроницаемый контейнер. Я встряхнул шкатулку, и внутри что-то глухо и зловеще щелкнуло. Думаю, я не обманулся по поводу этого угрожающего стука.

— Что это? — спросила Даяна.

Я осветил гроб фонариком.

— Ничего другого я и не ожидал найти. Могу размотать простыни, если хочешь, но я…

— Нет, ни в коем случае, давай опять закроем его крышкой.

Работа отняла много времени, ведь гроб надо было засыпать землей и разровнять ее, чтобы ничего не бросалось в глаза. Вероятно, пройдут годы, прежде чем исчезнут следы вскрытия, но я не мог представить фархемского констебля, круглолицего парня, проводившего все свободное время на бегах в Ньюмаркете, а остальное — в разговорах о скачках и подобных вещах, в роли следователя по делу о предположительном осквернении затерявшейся в глубине кладбища могилы старого ублюдка.

— Ну что ж, вот и все, — сказал я.

— А ты не хочешь открыть эту вещицу?

Я сам думал об этом. Засыпая могилу и разравнивая землю, я не выпускал из мыслей шкатулку, но хотел вскрыть ее в полном одиночестве. С другой стороны, если уж Даяна в качестве верной помощницы молчаливо провела со мной два часа, она заслуживала вознаграждения или, по крайней мере, имела право на него рассчитывать — справедливости ради. И все же, если я в самом деле не ошибаюсь, что за вещица там постукивает… Однако перспектива поссориться с Даяной пока что мне не улыбалась.

Я нашел молоток и стамеску.

— Хорошо, давай попробуем.

Через пару минут я сделал столько насечек по стыку крышки со шкатулкой, что мягкий металл уступил, и крышку удалось отжать. Я перевернул шкатулку, и на ладонь упал небольшой предмет. Он был невероятно холодным, намного холоднее, чем крышка, которую я почти полностью открыл. Даяна посветила фонариком. Это несомненно была та самая фигурка, в полном соответствии с моим описанием. Она была из серебра, высотой около трех дюймов и около полутора дюймов от ладони одной вытянутой руки до другой, на лице странная улыбка. Я не знаток серебра, но не сомневаюсь, что фигурке было намного больше трехсот лет.

— Что за уродливое создание? — спросила Даяна. — Что это такое? Думаешь, она имеет ценность? Ведь она из обычного серебра, а?

Я ее почти не слушал. Вот оно доказательство, которое предоставил Андерхилл. Если раньше я подумывал, а не показать ли Нику или кому-то еще записи в рабочем журнале, которые прочел утром до начала ночной экспедиции, то теперь у меня появится возможность предъявить кое-что на обозрение всему миру. Конечно, не саму фигурку, а, возможно, какой-нибудь пример экстрасенсорного восприятия, любопытное совпадение, необычную историю, некую странность. А фигурка была лишь для одного меня, и я даже не мог сказать, насколько весомым доказательством она являлась и что именно доказывала. Пока что не мог, по крайней мере; но у меня появилась надежда, которой прежде не было.

— Морис, она имеет отношение к колдовству, а? Что это такое, как ты думаешь?

— Не знаю, но должен разобраться. Посвети-ка еще минутку.

Я заметил внутри шкатулки листки бумаги, которые и ожидал найти. Я вынул их и развернул. Они также были ледяными на ощупь, но из-за сырости или низкой температуры — я не мог понять, да это было и не так важно. И почерк и первые слова не оставляли никаких сомнений, но некоторое время я продолжал механически читать.

«Ave, о mi amice sapientissime [9]. Увидев строки сии, проникнись пониманием. Считай себя счастливейшим из чад человеческих. Еще немного, и величайший секрет Жизни будет доверен тебе. Прояви любопытство к тому, что прочтешь ниже, и ты овладеешь даром более долговечным, чем богатство, и более вожделенным, чем корона…»

— О чем идет речь? Какое-то колдовское заклятие?

— Пока не знаю. Большая часть текста — на латыни. Юридические советы, наверное. Докопаюсь до сути через некоторое время.

Прекрасно, значит, и по поводу бумаг я не ошибся, но в них не было ничего сверхъестественного. Я снова их сложил, вместе с серебряной фигуркой положил в шкатулку и засунул ее в боковой карман куртки. Затем стал собирать инструменты.

9

Приветствую тебя, мой ученейший друг (лат.).