Страница 67 из 74
В вестибюле мне приветливо машут руками, как всегда, кивают.
— Вы совсем замерзли, отец, — говорит охранник. Один из служителей спрашивает, к кому я иду, и сочувствует моим трудностям.
Не о чем беспокоиться, правда, Господи? Они думают, что я до сих пор общаюсь с Тобой.
По лестнице поднимаюсь на третий этаж, в мужское отделение. Я купил себе слишком большие ботинки, и они громко топают, впрочем, дышу я ненамного тише.
Когда входишь в отделение, то первое, что бросается в глаза, — это пустые взгляды людей, приготовившихся к смерти. Умирающие всегда уходят в себя. Все интересы жизни кажутся им глупыми, несущественными и бесцельными. Все проявления жизни — солнце в окне, сочувствующий посетитель, медицинские сестры — все, что говорит о продолжающейся жизни, есть предмет глубокого, притупляющего боль безразличия.
Старый Макилвейн, умирая, не был живым трупом. Не был он и жалким созданием, как те, кто, вне себя от страха, готовы молиться вместе со священником, держа его за руку.
Нет, не таков старик Макилвейн.
Ряды коек. Есть новые лица, есть старые, уже знакомые, некоторые хрипят открытыми ртами, уставив носы в потолок. Господи, неужели ты взял его? Пусть он будет еще здесь.
Его антиклерикализм был очень мягким. Если я хотел помолиться, то он разрешал, если мне хотелось прочесть псалом, то он слушал улыбаясь. Он делал мне уступку, словно инстинктивно понимая сложность моего положения. «Это очень мило, отец… Если вы настаиваете, отец… Я не хочу лишать вас иллюзий, отец…»
Газетчик, городской репортер, всю свою сознательную жизнь он переходил из газеты в газету, которые одна за другой закрывались, как только он начинал в них работать. «Уорлд телеграм», «Геральд трибюн», «Дэйли миррор» и бог знает сколько еще видел он газет, прекративших свое существование. Он приписывал себе заслугу в их закрытии: «Я стал смертью, потрясателем новостных отделов. Мне оставалось только ждать, когда они созреют, чтобы отдать их на волю рока».
Я нашел его не там, где видел в прошлый раз, оказывается, здесь перемещают людей с места на место; зачем они это делают?.. Я услышал знакомый кашель, так кашляют только легочники, кажется, что этот клокочущий, булькающий звук доносится из водосточной трубы, из которой вот-вот посыплется гравий.
Вот он, предпоследняя койка в ряду, он еще жив, но кажется совсем иссохшим и истощенным, нос стал более костистым, глаза и щеки ввалились, неожиданно густая шапка седых волос венчиком разметалась по подушке.
— Мистер Макилвейн!
Костлявая рука медленно поднялась с простыни в приветственном жесте. Он прижимает палец к губам.
— Мы поем гимны, — произносит он своим колоритным шепотом.
Только теперь я замечаю монахиню, сидящую рядом с Макилвейном, молодую сестру, привлекательную по нынешней моде. Она перебирает струны гитары и поет высоким приятным сопрано:
Я прихожу в тихое изумление: как это я умудрился ее сразу не заметить? Голос Макилвейна снова начинает звучать хриплым рыком, он смотрит в потолок, глаза его сияют. Закончив последнюю строчку, они сразу же запевают:
Это переходит в
Мне ясно, что они поют не в первый раз. Монахиня поет, закрыв глаза и, очевидно, представляя себя Девой Марией. Макилвейн старается. Его замогильный голос полон пронзительного юмора. Теперь дуэт поет «Сентиментальное путешествие».
Я оглядываю палату и вижу в лицах больных нехарактерное оживление, это не пустой взгляд людей, уже считающих себя умершими… вот один из них с улыбкой смотрит мне в глаза, а на другой койке лежит живой труп, уставивший в потолок ничего не выражающий взгляд, но его рука движется в такт мелодии, едва заметно приподнимаясь над простыней…
Господи, что ты сделал со мной?
Теперь Макилвейн жестом предлагает петь и мне.
— Следуй за «попрыгунчиком», — говорит он, и я, поскольку именно этого человека выбрал я для своей исповеди, присоединяю свой баритон к сопрано и хриплому басу, мы поем одну золотую старинную песню за другой, и я чувствую такую же любовь к Тебе, и такие же слезы жарко подступают к моим глазам, как это было, когда я стоял на кафедре перед своими прихожанами, которых я покинул. Всесильная крепость наш Господь…
Основные отличительные признаки синагоги Эволюционного Иудаизма: нет службы социального обеспечения, нет дневных собраний, школы иврита и так далее, и, кроме того, хотя Джошуа Груэн говорил об этом как о первой фазе деятельности, синагога работает со взрослыми. Прихожане с детьми ходят только в класс, где обучают принципам реформы, хотя Сара была бы рада включить ритуалы бар мицва и бат мицва в утренние субботние службы.
Суть подхода эволюционного иудаизма заключается в изучении различных аспектов иудейского вероучения и религиозной практики, а также их источников и их происхождения, рассмотрении теологических обоснований учения и, насколько это возможно, в сопоставлении полученных результатов с современным состоянием науки и подготовке к отделению того, что является несущественным или интеллектуально неприемлемым, или того, что есть не более чем слепое следование обычаю… от того, что действительно исключительно важно и определяет суть иудаизма.
Кроме того, насколько возможно, этот метод применяют в шабат, во время службы вечером в пятницу, с более или менее полным повторением материала в субботу утром. Во время служб, посвященных разнообразным праздникам, появляется дополнительная возможность сообщать прихожанам учебный материал по разделам. Каждая служба имеет традиционные литургические начало и конец (естественно, на английском языке), а вся исследовательская работа происходит в середине службы. Это не проповедь, которую произносит раввин, это семинар, обсуждение, которое раввин только направляет в нужное русло. Для меня самыми интересными были занятия, на которых обсуждались документальные доказательства различных версий авторства Библии. Конечно, список литературы раздает верующим раввин, и в синагоге постепенно формируется маленькая, но постоянно пополняющаяся библиотека для прихожан. Таким образом, по иронии судьбы, радикальный эволюционный иудаизм становится неким продолжением ешивы.
Сара и Пэм договорились, что его подготовкой к обращению будет заниматься не она, а другой раввин — и Пэм теперь каждую неделю ходит к бывшему коллеге Сары в храм Эммануила. Мой друг очень рад, что его обрезали еще в детстве. «Иисусе, — говорит он, — это было бы поистине дьявольским испытанием веры». Есть еще один ритуал обращения, который не столь ревностно соблюдается реформаторами, — это ритуал омовения или погружения в микву, но Пэм хочет совершить этот обряд. «В присутствии трех свидетельствующих раввинов ты голым ныряешь в пруд и выходишь оттуда возрожденным сыном Авраама. Как бывший христианин, я нахожу это удобным, — сказал он. — Это прекрасно заменяет крещение».
— Пэм, скажите мне правду, насколько ваше стремление обратиться связано с желанием жениться на Саре?
— Как я могу на это ответить? С этим желанием для меня связано все и одновременно ничто. Мне не нравится этот вопрос.
— Я должен был его задать.
— Беда с вашим умом мирянина. Вы всегда хотите все вычислить в процентах. Составить шкалу ценностей — от одного до десяти. Вы знаете, в первую очередь именно из-за этого я выбрал религию. Возможность познавать неделимое добро, то, что не имеет частей. Сара — это мое обращение, мое обращение — Сара. Мы поженимся по религиозному ритуалу, но обращение для меня — это лишь следствие той печали, которую я испытываю, сознавая, что последователи Иисуса повели нас по ложному пути. Мы блуждаем по нему уже две тысячи лет. Я не имею в виду красоту этики, красоту этого человека. Я имею в виду теологию. Они не должны были возвышать его над пророками, а они сделали это, связав его семейными узами с Богом. Это ответ на ваш вопрос?