Страница 49 из 74
Я спрашиваю: сколько же раз может мир подходить на волосок к своему концу до конца мира?
Из разбитой пилотской кабины зеленые поля внизу
становились серыми при взгляде
сквозь запекшуюся кровь на стекле фонаря.
Может быть, мой брат Рональд думал
вовсе не о тех обстоятельствах,
в которых он в тот момент оказался,
а о Европе, которую настолько круто занесло
в историческую фантазию,
фантазию королей, фантазию прелатов,
что она мгновенно прониклась сюжетами
убийственных сказок, извергнутых из уст ее самых чудовищных
импресарио, каких только видел двадцатый век,
из уст горластых социопатов, которые всегда знают,
кого обвинить.
Или, быть может,
он размышлял о разнице между войной и миром как о разнице между смертью в мирное время, неожиданной, случайной, местной или приглушенной таким средством, как нищета, и безошибочно отрежиссированной массовой смертью во время войны.
Но скорее всего, замерзая в одной рубашке, а потом, не испытывая никакого комфорта, надев летную куртку, мех подкладки которой был покрыт сосульками сгустков крови второго пилота, он думал о матери и отце, о Рут и Бене, не будучи в состоянии представить их себе визуально, он воспринимал их моральное присутствие, черпая силу только в их существовании как своих родителей.
Думал он и о своем маленьком братишке Эверетте, который очень серьезно слушал, когда учили, как ловить и отбивать мяч в бейсболе, и он чувствовал, как невинность Эверетта придает ему сил.
Он посмотрел на часы.
В Штатах сейчас самый разгар дня.
В этот миг Рональд поклялся,
что когда-нибудь он снова будет жить скромной жизнью труда, учебы, дома и вечно будет благословлять Бога за то, что у него такая дружная семья.
Небо тем временем потемнело, сгустились тучи, погода начала стремительно портиться.
Пилот медленно, с трудом, набрал высоту,
не зная, когда наступит момент,
когда воздушное судно не сможет продолжать полет.
Британцы называют самолеты машинами —
эта идиома, по мнению брата,
была очень странной
в приложении к «Летающей крепости».
Но с каждым вздрагиванием крыльев, с каждым перебоем в работе двигателя он все больше и больше убеждался в точности такого обозначения.
Сейчас я точно не знаю, когда и как это случилось, что Рональду было приказано покинуть самолет.
Небо к тому моменту сделалось совсем черным, началась буря,
вероятно, молния замкнула панель управления.
Теперь они летели вслепую, потому что стрелка компаса
вращалась как сумасшедшая в разные стороны. Вихревые потоки подхватили самолет, началась болтанка, и, кажется, он рассказывал, что загорелся правый дальний мотор.
В свете пламени он увидел, как крыло начало отваливаться.
Пилот приказал всем оставшимся в живых прыгать, самолет раскачивался, подпрыгивал и трещал.
Рональд, спотыкаясь, пошел в хвост и нашел парашют, люк был открыт, дождь хлестал в лица живых, прыгавших в бурю впереди него.
Рональд оглянулся и, увидев, как пилот, привстав с кресла, послал машину вверх,
бросился головой вниз в яростно гремящую тьму.
Бармен, еще пива для жаждущих братьев и сестер, у них, как и у меня, пересохло во рту.
Иммунитет к громогласному мифотворчеству есть тоже мифотворчество, не правда ли?
История, изложенная на бумаге,
похожа на отпечатанный лабиринт,
через который должна пройти наша жизнь,
рассказанная история
заклинает наши тусклые способности
ожить в телах, которые не принадлежат нам.
Надо, чтобы вся планета обрела голос, и тогда вся цельность самых сокровенных повестей человеческих зазвучала бы гимном просветления, если бы это было возможно.
Но как бы то ни было, перед нами молодой летчик,
двадцати двух лет, летящий к земле в узде парашюта,
руки его вывернуты, еще немного —
и он вывихнет себе плечи,
так швыряет его в воздушные ямы
и возносит в потоках вихрей
темных до черноты туч.
Он летит сквозь них,
освещаемый безмолвными вспышками молний, за которыми следует черный злобный гром.
Он не слышит, как падает, ударившись о землю, его самолет.
В этом ревущем гулком море прорезаемой молниями тьмы, более темной, чем любой мрак, который ему случалось видеть,
в предчувствии встречи с набитым костями континентом,
который, вздыбившись,
приближается с каждой секундой,
он не может ничего вспомнить о мисс Мандерли:
ни ее слов, ни ее крика, ни ее тела,
ни ее форм, ни роста, ни улыбки, ни прикосновения,
но лишь бесполую душу, смотрящую
из ее затуманенных любовью глаз,
стершую из его памяти их цвет, и он кричит в небо:
Прощай, мисс Мандерли, прощай!
Он попрощался с жизнью, искренне решив, что настал его конец.
Но парашютист, который не упал ни в воду,
ни на сушу, попадает в царство мифического пророчества,
когда происходит невозможное,
и лес Дунсинана начинает валиться без ветра,
вздыматься корнями вверх
и движется порешить тупого ублюдка Макбета.
Сначала брат думал, что упал на какие-то морские раковины,
потому что в момент падения под его ботинками раздался характерный треск, но когда его тащило по кочкам до тех пор, пока он не погасил купол парашюта, он пересчитал задом массу каких-то вещей, которые показались ему материей и рукоятками каких-то инструментов.
Сначала он подумал, что это крестьяне-патриоты встречают незваного гостя с неба.
И только лишь когда он, с вывихнутой лодыжкой, остановился под развесистым деревом и в ушах его продолжал отдаваться деревянный стук удара, он понял, что в одной руке держит локтевую, а в другой — берцовую кость.
Он упал на поле битвы прошлой войны, вспаханное случайным попаданием бомбы войны нынешней.
Здесь была импровизированная могила старых костей и черепов, все еще одетых в каски — стильные французские и фаллические немецкие, и скелетов воинов поколения его отца Бена, наспех похороненных,
чтобы не мешать Великой войне идти своим чередом. Значит, можно надеяться, что он во Франции, но двигаться Рональд не смог —
сначала потому, что был оглушен, а потом из-за сильной боли, и всю ночь он пролежал на этом кладбище костей.
Там он понял, что кости, пролежав в земле определенный срок,
становятся пустыми и невесомыми
и шевелятся от ветра,
как полые стебли соломы или бамбука.
Они перекатываются, волнуются, как пшеничное поле, они слабо позвякивают, сталкиваясь друг с другом, они стучат, как колеса вагона,
вибрируют и слипаются, как карты, которые тасуют.
Они звенят, как колокольчики на ветру, и иногда издают, как филин, мягкий ухающий звук. Рональд вообразил себе шествие привидений, недоступных протестам, ярости и бормочущих что-то нечленораздельное.
Однако утром его нашел живой, во плоти, французский крестьянин.
Брата спрятали на ферме, накормили, вправили вывих и выходили.
За это время он собрал
несколько работающих приемников
для местного Сопротивления
и снискал пылкую любовь всей семьи —
этот отважный американский мальчик из Бронкса,
с падающими на лоб непослушными волосами,
который так любил пить теплое парное молоко прямо из ведра.
На прощанье они обняли его,
пожелали удачи, а потом его везли
несколько недель на подводах, в тележках,
грузовиках от одного надежного дома к другому
до самого побережья,
откуда переправили через пролив в Англию на рыбацкой лодке.
Из всего экипажа «Летающей крепости» уцелел только он один.
Но скоро он снова оказался в воздухе, летая над освещаемой вспышками разрывов ночной Европой, неспособный временами понять, летит ли самолет прямо или падает вниз и что это за звук —
вой мотора или его собственный крик.
Здесь я и оставлю его.
На войне после войны…