Страница 56 из 95
Аксаков предлагал: раз вы на словах души не чаете в мужике, докажите то же делом, поставьте свои подписи под проектом обращения дворянства к правительству, опубликованным мною в газете «День» 6 января 1862 года:
«Дворянство, убеждаясь, что отмена крепостного права непреложно-логически приводит к отмене всех искусственных разделений сословий, что распространение дворянских остающихся привилегий на прочие сословия вполне необходимо, считает своим долгом выразить правительству свое единодушное и решительное желание: чтобы дворянству было позволено торжественно, перед лицом всей России, совершить великий акт уничтожения себя как сословия.Чтобы дворянские привилегии были видоизменены и распространены на все сословия России».
Тут уж «левые» и «правые» объединились, заполняя страницы газет обеих русских столиц гневными обличениями несвоевременного филантропическогоаксаковского проекта.
Лишь тверское дворянство не пошло на поводу у «любителей народа» и на общем собрании приняло решение об отказе от своих сословных привилегий.
«Любовь к России, любовь к своему народу, — писал Аксаков в передовой статье все той же газеты «День», — призывают нас к делу, требуют от нас не мужества воина, не энергии разрушения, не стойкости, презирающей смерть, а мужества гражданина и упорного деятельного труда, творящего и зиждущего».
Вся жизнь Ивана Аксакова была отрицанием бездействия и самоуспокоения, защитой прав угнетенных народов. Многие годы взоры мыслящих людей России были постоянно обращены к Москве, к газете Аксакова: что он скажет? О каждой его речи в Московском славянском комитете во все концы мира летели телеграммы, и по ним в Париже, Лондоне, Вене судили: что думает русский народ о тех или иных политических шагах своего правительства Слова «честен, как Аксаков» стали поговоркой. С ним можно было не соглашаться, но невозможно было не любить, не верить в его искренность и горячее желание принести пользу Отечеству.
За прямоту и откровенность его сажали под арест, отправляли в ссылку. Его газеты и журналы закрывали, запрещая впредь Аксакову заниматься редакторской деятельностью. Потом его пробовали «подкупить», предлагая редакторский пост в новой газете, но с непременным условием: «Чтобы идея оправе самобытности развития народностей, как славянских, так и иноплеменных, не имела места в газете и все, что относится до сего предмета, было бы из нее исключено».
Но Аксаков нудил,отказываясь от выгодной вакансии.
Он и служить-то начал оригинально: как только убедился, что его работа в Сенате всего лишь бездушная канцелярщина и лесенка для получения чинов, пренебрегая выгодами столичной службы и большими связями отца, стал проситься в провинцию, к живому многотрудному делу взамен бумажной волокиты. Его работа в Уголовных палатах Астраханской и Калужской губерний, служба в Ярославле, поездка для описания ярмарок на Украину, добровольное участие в Крымской войне — это попытка на деле проявить свою любовь к родине, защитить неимущий люд от вельможных притеснений, желание понять и искренне полюбить простолюдина, сблизившись с ним.
«Недавно сидел я вечером в избе, — признавался Аксаков родным, — где потолок был черен как уголь от проходящего в дыру дыма, где было жарко и молча сидело человек пять мужиков. Молодая хозяйка одна с грустным выражением лица беспрестанно поправляла лучинку, и все смотрели на нас как-то странно. Мне было и совестно, и тяжело. Это освещение в долгие зимние вечера, эта женщина, без всякой светлой радости проводящая рабочую жизнь, и мы, столь чуждые им… Право, есть на каждом шагу в жизни над чем призадуматься, если отвлечешь себя от нее».
«Он не знает отдыха», — удивлялись чиновники-коллеги его быстрой, четкой и неутомимой работе. «Он борется против воровства интендантов», — гордились ополченцы его честностью и заботой о солдате. «Он заставляет обливаться кровью наши сердца», — замечали слушатели его пламенных речей.
Но усердие по службе, если оно проявлено без позволения начальства, в России не поощрялось, и потому Иван Аксаков, по собственному заверению, «никаким награждениям знаками отличия не подвергался».
Но он не остался без наград. В книжных шкафах любителей русской словесности уже стояли рядком аккуратные томики сочинений Сергея Тимофеевича Аксакова, отредактированные еще в рукописи сыном Иваном. Сотни статей и очерков Ивана Аксакова, помещенные в газетах «Парус», «День», «Москва», «Москвич», «Русь», читались всей грамотной Россией, а позже они были собраны в семитомном собрании сочинений. Его письма к родным и близким, бережно сохраненные адресатами, после издания в четырех томах стали своеобразным продолжением «Семейной хроники» отца. Болгары, сербы, черногорцы, другие угнетенные народы, жители российских окраин надолго сохранили память о защитнике их прав и достоинства — Иване Сергеевиче Аксакове.
Он не был ни выдающимся полководцем, ни популярным министром, окончил служебную карьеру в скромном чине седьмого класса — надворный советник. Но он был любим народом. И когда на трибуну торопливой походкой поднимался среднего роста человек в золотых очках, с гладко зачесанными назад уже седеющими волосами и начинал свой страстный монолог, возбужденные слушатели перешептывались, кивая на оратора: «Поглядите на Ивана Сергеевича — у него сердце разрывается от переживаний за других».
Однажды оно разорвалось по-настоящему…
Очередное собрание 31 января 1886 года Общества истории и древностей российских началось скорбными словами историка В. О. Ключевского:
— Несколько часов тому назад мы проводили на вечный покой одного из наших сочленов, И. С. Аксакова. Да будет ему вечная память! Каждый из нас будет долго чувствовать всю тяжесть утраты, понесенной с его смертью славянским делом, русским обществом, русской литературой и особенно русской периодической печатью…
Говорили об Аксакове в тот день и многие другие. «Да будет ему вечная память!» — повторяли все.
Но в 1986 году столетие со дня смерти Ивана Аксакова было отмечено воистину гробовым молчанием.
Чтобы быть сильным, чтобы понять окружающий мир и жить дальше в надежде, что потомки поблагодарят нас за добрые дела, надо самим постоянно думать о прошлом, оберегать его камни, рукописи, предания, свято хранить память о достославных людях. Один среди них — Иван Аксаков.
Неопознанный гений. Издатель и публицист Никита Петрович Гиляров-Платонов (1824–1887)
Полусонная Коломна начала XIX века. Одноэтажные домики с палисадниками и огородами. Домашняя птица — хозяин городских улиц. Полуразрушенный древний кремль. Два десятка православных храмов…
Коломенский священник отец Петр Никитский получил фамилию по названию своего храма Никиты мученика, что на берегу Москвы-реки. Вся его родня как прежде, так и теперь — дьячки, дьяконы, священники. Старший сын Александр в духовной семинарии получил отличную от отцовской фамилию — Гиляров, что в переводе с латинского обозначает веселый. Стали Гиляровыми и средний сын Сергей, и младший Никита.
Бедна жизнь коломенского священника, ибо приход у него крестьянский и за требы (крестины, молебны, панихиды) верующие могут расплатиться только хлебом, яйцами да молоком. Дом священника — курная изба с дымом, режущим глаза. В холодном храме того хуже — зимой руки примерзают к кресту, губы — к потиру. Так было здесь и век, и три назад. И если не отцу Петру, то, может быть, его сыновьям представится возможность взломать лед многовекового однообразия.
«Духовенство же есть вообще особенный мир, — размышлял младший сын Никита, — а семья, среди которой я вырос, была и среди особенных особенная, она жила в семнадцатом веке, по крайней мере, на переходе к восемнадцатому». Жили исключительно интересами ближайшей округи, а про Москву только слышали, что она от Коломны за сто верст и приблизительно в той же стороне, где сходятся небо с землею.
Никита на удивление рано начал познавать окружающий мир. «Летний день в светелке, рядом с топлюшкой, окна открыты. За столом сидит несколько ребят, перед ними книги. Ближе к окну висит люлька, и в ней я сижу. Очень живо представляю себе эту люльку и набойку с заплатами, на нее натянутую, веревочки, привязанные к тому же, должно быть, крюку, на котором висит люлька. Я сижу, держа в руках веревочку, раскачиваюсь и распеваю «ла-ла-ла», изображая звон и воображая в себе звонаря. Когда это было?.. Мне не было еще четырех лет, во всяком случае».