Страница 8 из 39
— Смотри, нагоняет!
— Qué fuerza! [32]
— Выдохлась!
— Claro! [33]
Рамон смотрел поверх голов и между ними, когда кто-то чуть сдвигался в сторону. Но так ничего и не разглядел. Он уже почти уверился, что его дурачат, чтобы поднять на смех, когда, не сдержав любопытства, он спросит: «Что там?» И твердо решил молча ждать и смотреть.
И тут увидел. Маленькая желто-бурая птичка криво летела за кораблем и, не успевая нагнать его, падала к воде, чтобы собраться с силами для нового отчаянного рывка.
— В тыще миль от берега!
— Догонит! Смотрите! Вот она!
— Мимо!
— Ну-ка еще раз!
С каждой новой безумной попыткой достичь палубы птица подлетала все ближе к людям и затем, — возможно, из страха перед ними, — трепеща крыльями, почти падала в кипящее море, все больше рискуя попасть в буруны за кормой. Но когда уже казалось, что вот-вот ее закрутит в белом хаосе воды и воздуха, она немощно взмывала вверх, и головка ее все так же решительно устремлялась к яркой громаде корабля, постоянно маячившей впереди.
Рамон был зачарован. Он было хотел сказать матросам, чтобы они отступили от лееров — тогда птица решится сесть на палубу.
Уже раскрыл рот, но передумал и тотчас похвалил себя за то, что промолчал. Можно представить, как начнут над ним глумиться после — в кубрике, за обедом, по вечерам на палубе… Кто-нибудь непременно сочинит гадкую песенку про Рамона и его птичку. И он смотрел дальше, отчаянно соображая, что бы придумать.
— Пять песет, что потонет!
— Десять, что долетит!
Рамон развернулся и стрелой помчался в камбуз. И тут же выскочил снова. В руках он нес корабельный талисман — здоровенного кота, тупо моргавшего от ослепительного света. Теперь уж Рамон пошел прямо к леерам, где стояли остальные. Он опустил кота к их ногам.
— Ты чего задумал? — спросил кто-то.
— Смотри, — ответил Рамон.
На миг все притихли. Рамон, придерживая руками бока и голову кота, ждал, пока тот не поймает взглядом трепещущую птичку. Это было непросто. Он по-всякому поворачивал кошачью голову, но кот оставался равнодушен. Все ждали. И вот, когда птица поднялась до уровня палубы всего в нескольких футах от корабля, кошачья голова внезапно дернулась, и Рамон понял: тот заметил. Он убрал руки. Кот был неподвижен, кончик его хвоста чуть подрагивал. Потом чуть ступил к краю, следя за каждым движением отчаявшейся птицы.
— Ты только глянь!
— Усек ее!
— А птичка его — нет!
— Если она коснется борта, десять песет в силе!
Птица поднялась в воздух, чуть набрала скорость, пока не оказалась прямо над ними. Они запрокинули головы к пылающему солнцу, стараясь заслонить глаза руками. Птица подлетела чуть ближе, и если бы она сейчас упала, то приземлилась бы точно на палубу в нескольких футах от них. Кот, задрав голову, пронесся по палубе и оказался точно под птицей, падавшей все ниже, — еще секунда, и схватит. Кот бестолково подпрыгнул. Все ахнули, но птица была высоко. Вдруг она поднялась еще выше; а потом перестала лететь. Они пронеслись под ней, словно зависшей на миг в воздухе. А когда обернулись, крошечный желтый комок медленно падал вниз, и почти сразу они потеряли его из виду.
За обедом только об этом и говорили. После препирательств спорщики расплатились. Один из смазчиков сходил в кубрик, вернулся с бутылкой коньяка и стопками, выстроил их перед собой и наполнил одну за другой.
— Выпьешь? — предложил он Рамону.
Рамон взял стопку, а другие смазчик роздал по кругу остальным.
(1950)
Донья Фаустина
перевод М. Немцова
Никто не мог понять, зачем донья Фаустина купила пансион. Он стоял на одном из крутых виражей старого шоссе, которое вело от поймы реки к городку, однако проложили новую мощеную дорогу, и старая трасса оказалась совершенно не нужна. Теперь и добраться до него можно было, лишь вскарабкавшись по каменистой тропе над закраиной дороги и пройдя несколько сот футов по старому тракту, который без долгого ремонта уже размывало дождями и душило блестящими болотными травами.
Бывало, по воскресеньям, из города приходили люди: женщины несли зонтики, мужчины — гитары (ибо это происходило в те дни, когда радио еще не было, и почти все хоть немного знали, как играть музыку), доходили до большого хлебного дерева, смотрели вдоль дороги на полинявший фасад здания, почти скрытый молодым бамбуком и бананами, несколько секунд не сводили с него глаз, а потом поворачивали обратно. «Почему она не снимет вывеску? — спрашивали они. — Неужто думает, что кому-нибудь захочется остановиться здесь на ночлег?» И были совершенно правы: к пансиону больше никто и близко не подходил. Только городские знали о нем, а им он был ни к чему.
Зачем она его купила, оставалось загадкой. И как водится, когда горожане чего-то не могут понять, поведению доньи Фаустины придумали целые груды неприятных объяснений. Самое первое и самое распространенное — то, что она решила превратить это место в заведение с дурной репутацией, — вскоре отпало, поскольку такую теорию подкрепить было совершенно нечем. У пансиона неделями никого не замечали, кроме младшей сестры доньи Фаустины Карлоты, переехавшей из Халапы, и старых слуг Хосе и Элены, ходивших каждое утро на рынок, — но эти следили за собственным носом достаточно строго, чтобы успокоить даже самых злостных сплетников. Что же касается Карлоты, она время от времени ходила к мессе, вся в черном. Говорили, что смерть отца она приняла очень близко к сердцу и, наверное, не снимет траур уже никогда.
Остальные предположения, которые горожане высказывали, стараясь пролить свет на эту тайну, оказывались столь же маловероятными, как и первое. Ходили слухи, что донья Фаустина укрывает у себя Чато Моралеса — этого бандита уже много месяцев пыталась поймать местная полиция, — но вскоре его изловили в глухом углу провинции. Еще утверждалось, что в пансионе — тайный склад наркотиков; это тоже оказалось ложью. Арестованные главари банды торговцев выболтали все секреты, и тайником оказалась комнатка над аптекой «Фармасиа Идеаль». Существовали и смутные намеки, что, мол, Карлота завлекает в пансион путешествующих в одиночку, а там их ожидает традиционная судьба всех одиноких путников в уединенных загородных пансионах. Однако такие предположения всерьез уже не принимались. Укреплялось мнение, что донья Фаустина просто-напросто немного повредилась в уме, и безумие это, прямо-таки антиобщественное, вынудило ее удалиться на окраину города, где она могла бы жить, ни с кем не встречаясь. Что и говорить, эта теория оспаривалась некоторыми молодыми горожанами, заявлявшими, что она нисколько не полоумнее их, а наоборот — крайне изобретательна. Они утверждали, что, имея кучу денег, она купила пансион из-за обширного участка земли, его окружающего, и теперь, в тиши заросших сорняками садов спокойно разрабатывает множество хитроумных способов спрятать все свое богатство. Горожане постарше, тем не менее, над этим посмеивались, ибо отлично помнили и ее мужа, и ее отца: ни тот, ни другой не проявили особой ловкости в собирании денежных знаков. К тому же пансион купила она практически за бесценок. «Где бы она раздобыла столько песо? — скептически говорили они. — На деревьях, наверное, выросли?»
Однажды, когда из города исчез ребенок (а маленьких детей в те дни крали часто — увозили в далекие места, где заставляли работать), родители заставили полицию обыскать пансион. Донья Фаустина, крупная женщина в самом соку, встретила тщедушного полицейского в дверях и отказалась его впустить. Она была с ним так бесцеремонна и зыркала на него столь враждебно, что ему ничего не оставалось, как вернуться в комисариаза подкреплением. Он снова пришел в пансион с тремя сослуживцами и провел тщательный, но бесплодный обыск. Донья Фаустина не отставала от них ни на шаг, не прекращая осыпать их градом оскорблений, пока они не покинули дом. Но по возвращении в город им было что рассказать. Во всех комнатах пансиона — разгром, рассказывали они, мебель сломана, коридоры завалены мусором и отбросами, перила на балконе второго этажа рухнули, их теперь заменяет колючая проволока, да и вообще весь дом выглядит так, будто много лет в нем устраивали бесконечные пикники. Этот доклад только укрепил людей в убеждении, что донья Фаустина так или иначе потеряла рассудок, и на какое-то время город перестал думать о ней вообще.
32
Вот сила! (исп.).
33
Ясное дело (исп.).