Вверху над миром

Тот охотно принял ее обратно, но ввел тем временем новые правила. Пепито должен был спать в одной из комнат для прислуги, и ему категорически запрещалось выходить за пределы кухни, а сама она больше не могла занимать просторную голубую комнату со своей любимой ванной и вместо этого обязана была жить в одной комнате с Веро. Лючита решительно возражала против этого последнего условия: ее не волновало, что она лишалась уединения, но подобная договоренность, безусловно, уменьшала ее возможности торговаться. Однако положение у сеньора Гусмана постоянно становилось все невыносимее: он дважды находил у нее yerba [12]и выбрасывал, так что Лючите пришлось потратить уйму времени и денег, чтобы достать новую, а когда Пепито швырнул железный паровозик и разбил большое окно в столовой, сеньор Гусман отвесил ему такую оплеуху, что большое кольцо с бриллиантом расцарапало мальчику щеку. Плача после этого у себя в комнате, она решила, что с сеньором Гусманом что-то не так и лучше ей убраться из его дома.

В тот день, когда Лючита вернулась к Веро, она специально не курила несколько часов, пытаясь составить план их предстоящего разговора, но при этом не сомневаясь, что он все равно окажется совсем не таким, как она себе представляла. Так оно и случилось. Веро просто кивал время от времени, пока она говорила, а затем неожиданно рассказал о новых правилах, которые вступят в силу, если она вернется. После чего протянул ей портсигар, со щелчком открыл его и произнес:

— С фильтром.

Она взяла одну толстую грифу и закурила. Впоследствии ей казалось, что именно этот жест вынудил ее принять новые правила и перемену собственного статуса, которую те подразумевали. Нельзя же было жить с человеком, который никогда не курил ничего, кроме табака, не выносил самого запаха марихуаны, замечая его в воздухе даже целый час спустя, и считал, что имеет право рыться в ее сумках, отыскивая тайные припасы.

До «побега» у Веро существовало правило — три раза в неделю. Она никогда не знала, в какие ночи, поскольку иногда ему нравилось подряд одну за другой, а порой он делал перерывы. Теперь же, когда придется спать в его комнате, она подозревала, что свободных ночей не останется вообще.

Вечером после ее возвращения они переговаривались, лежа на разных кроватях.

— Я хочу, чтобы ты была культурной, — говорил он ей. — Это значит, что тебе нужно делать только то, чего тебе хочется. Но ты должна знать,что ты этого хочешь, а также знать, почему ты этого хочешь.

— Я знаю, чего я хочу, — сказала она, сморгнув. — Я хочу в Париж. Но я не культурная, да? У меня ведь нет денег на билет. La plata, hombre, la plata! [13]

— Я пытаюсь тебе что-то объяснить, а ты ноешь о Париже. Может, закончим сначала с одним?

— Ты хочешь закончить? — свирепо спросила она. — Я тоже хочу кое с чем покончить. Я хочу распрощаться с этой мерзкой страной. С этими людьми! С тем, как они себя ведут! Petits bourgeois! [14]Фу! — Она привстала и оперлась на локоть. — Если ты и вправду хочешь, чтобы я стала культурной, ты знаешь, что делать. Отпусти меня в Париж. Мне все равно как — на корабле, туристическим классом. А если хочешь увидеть мой труп, держи меня здесь и дальше — вот и весь сказ.

Лючита выучила английский в своей родной Гаване, а по-испански говорила здесь только с прислугой, да еще изредка, если сильно накуривалась и становилась чересчур cotorra. [15]Но сегодня был не тот случай: действие утренних гриф уже выветрилось, и чтобы как можно ловчее вести спор, которого она ждала, Лючита не курила с самого обеда.

— Ты не слушаешь! Не даешь мне слова сказать! — начал он жаловаться, а затем понизил голос. — Ты хоть знаешь, о чем я говорю? Хочешьэто узнать?

— Да, — сказала она тихо, но сдержанно.

— Я пытаюсь сказать, что как только ты захочешь податься в Эмбахадорес, на Таити или в какое-нибудь из этих мест, — вперед! Если ты и вправду хочешь уехать и знаешь почему, то езжай. Если же ты предпочтешь остаться здесь со мной, я — к твоим услугам! — Он протянул руки, словно в ожидании объятия.

Она улыбнулась.

— Это очень приятно, — сказала она, улегшись и уткнувшись лицом в подушку. — Значит, ты доверяешь мне, Веро.

— Ну разумеется. И, в сущности, всегда доверял.

Она снова села в кровати.

— Ну и слава Богу! — с чувством воскликнула она и медленно опустила голову на подушку.

— Но им всем я не доверяю, клянусь тебе, — продолжал он. — Только не теперь, когда они за раз накупили картин на сотню долларов. Перестань! — сказал он, вдруг испугавшись, что она начнет возражать. — Я видел его. Видел, где была его рука. И не желаю ничего слышать.

— Просто ты считаешь, что картины паршивые, — озлобленно сказала она.

Он выдержал драматическую паузу:

— Я когда-нибудь говорил, что они паршивые?

— Но ты не веришь, что они могли бы кому-то понравиться.

— Нет, это уж слишком! Всему есть предел.

— Ну, слава Богу, у мистера Мэйсона предел не такой, как у тебя. По крайней мере, я уже на сто долларов ближе к Парижу.

— К чему такая спешка? Разве нельзя подождать до июня? Или ты не веришь мне?

— Откуда я знаю, чему мне верить? — свирепо сказала она. — Ты говоришь, что у тебя будет. Но ты говорил это и раньше, и у тебя ничего не было.

— У меня будет, — спокойно произнес он.

Она лежала на животе и мотала ногами в воздухе.

— Если б я только могла быть полностью уверена! — воскликнула она. — Знаешь, я бы оставалась у тебя каждую ночь, и черт с ними, с картинами, — она снова села в кровати и посмотрела на него. — Но я сомневаюсь! Приходится выжидать, пока билет не будет у меня на руках.

— Ты свободная, загорелая, тебе семнадцать, — сказал он. — Делаешь только то, что считаешь нужным.

— Подожди, — она слезла с кровати, накинула пеньюар и вышла в кухню. Комната Пепито находилась в конце узкого коридора.

Она открыла дверь: Пепито спал. Она достала с книжной полки небольшую металлическую коробку и вернулась с нею в спальню. За растениями на террасе очень тихо играл джаз. Она легла в постель рядом с Веро и вынула из коробки сигарету. Та была из последней партии, которую Лючита забила два дня назад у сеньора Гусмана.

— В сон клонит, — сказала она. — Хочу немного кайфонуть. А завтра можно уехать в Эмбахадорес.

Позже, перед самым рассветом, она прошептала:

— Веро, я люблю тебя, и Пепито тебя тоже любит. Почему ты не хочешь быть добрее к нам? Почему?

Она давно поняла, что эти уместные или же неуместные уговоры бесполезны, но ее постоянно преследовал один образ: она входит в квартиру, открывая дверь своим ключом, поскольку она — сеньора,а Пепито бежит ей навстречу с большой террасы, куда ему даже вначале не разрешалось заходить.

— Ты же знаешь всю эту проклятую историю, — сказал он, зевая. — Ты не имела бы и полста в неделю.

— Дон Хосе Гарсия Сото, — презрительно, нараспев произнесла она. — Мерзкий буржуй!Я рассказывал ей о дяде моего деда? Он был кардиналом Гонсальвес-и-Алькантара, ну и что из этого?

— Так он знает, что ты из хорошей семьи. Черт возьми! — Он помолчал минуту, а затем продолжил: — Неужели ты не понимаешь, что ему насрать, ктоты? Ты ему не нравишься. Все просто.

— Не смей говорить со мной в таком тоне.

Она знала, что не сможет вывести спор на новую территорию — в области, куда еще не ступала в прошлые разы, но этой темы нельзя было избежать.

— Потому что я не увешиваю себя мехами, как putas [16]у него дома.

— Да, ты сама это сказала! — воскликнул он. — Очень многое зависит от того, как ты выглядишь. В тот вечер у тебя ведь было время переодеться. Не стоило приходить на ужин с грязным лицом и в этих паршивых «ливайсах». Ты просто лентяйка и неряха.

12

Травка (исп.).

13

Деньги, парень, деньги! (исп.).

14

Обыватели (фр.).

15

Болтливая (исп.).

16

Шлюхи (исп.).