Страница 41 из 85
Врач удивленно на него посмотрел, но ничего не сказал. Носилки скрылись в машине. Филатов остался один.
Скрип половиц успокаивал. Юрий ходил из угла в угол, глядел изредка на ходики, тикавшие в такт его шагам. Выходил покурить в ночь.
Появились звезды. Так и тянуло подставить ведро под небесный Ковш, который, будто на гвозде, висел над самой головой, грозя пролить на нее жгучие капли Божьего гнева. И к утру, когда на востоке посветлело и рассвет прошелся ножницами по черному дырявому мешку мироздания, почувствовал себя таким опустошенным, как будто одновременно проиграл (или выиграл?) войну, написал гениальный роман, отсидел миллион лет (или один миг?) в Петропавловской крепости и сделал счастливыми сразу всех проституток планеты. А сон все не шел. Начиналось похмелье.
Юрий пересчитал наличность, запер дверь дома и снова «оседлал» свой «жигуль».
Бензина оставалось совсем мало, и он поехал прежде всего на заправку, до которой было километров тридцать. Дотянул на последних каплях. Заправился под завязку и поехал назад, завернув по дороге к самогонщице Клаве. Двери были открыты, сама тетка и вся вчерашняя компания валялись где придется, представляя собой достаточно живописное зрелище. Филатов растолкал Клаву, брызнул на нее холодной водой и убедительно помахал перед носом купюрой. Та поняла все сразу:
– Сколько тебе?
– Десять бутылок давай! – потребовал Филатов.
– С ума сошел? Где я столько возьму? Да и этим с утра похмелиться нечем будет, – пожалела постоянных клиентов самогонщица.
– Давай сколько есть, – Филатов не стал настаивать.
– В банках возьмешь?
– Нет разницы...
Погрузив в машину две трехлитровые банки с самогоном, Юрий добрался до дома, запер машину, разлил самогон по бутылкам, выставил на стол всю имевшуюся закуску, закрылся изнутри на крючок и... запил.
Через три дня его нашла Настя – невменяемого, страшного, безумного... Через час та же самая «скорая», что приезжала за старухой, только на этот раз с экипажем в составе двух дюжих санитаров, увозила спеленатого по всем правилам Юрия в неизвестность.
... Перед глазами плыло. Какие-то своды, похожие на церковные, зарешеченные окна, тени людей в сером... Кто-то снимал с его ног носки, потом опять надевал, и так много раз подряд. Юра закрывал глаза, открывал их вновь – все оставалось по-прежнему. Он был и одновременно не существовал в теле, чувствуя себя растворенным, точнее, размазанным по этой серости, единственным пятном в которой было окно, то светлеющее, то черное. Изредка подходили люди в белом, кололи что-то, привязывали руки к кровати и ставили капельницу...
Сознание вернулось только на вторые сутки.
Юрий лежал с открытыми глазами, глядя на санитарку которая возила тряпкой под его кроватью. Глазные яблоки ворочались со скрипом, болью отдававшемся в мозгу. Начали приходить мысли, путаные, гнусные: «Где это я? На тюрьму не похоже. Сидел, пил... Так. Дурдом какой-то...»
И только в сознании промелькнуло это слово, точнее, образ, как все встало на свои места. Филатов дернулся, сел на постели, но тут же с натужным стоном упал на спину и потерял сознание.
Очнулся он уже к полудню, почувствовав себя если не живым, то хотя бы не мертвым. У кровати стоял парень лет двадцати, из полуоткрытого рта которого свисала слюна. Он промычал что-то и начал снимать с ног Филатова носки. Тот отдернул ноги и заорал, а если быть точным, то захрипел пересохшим ртом:
– Уберите психа!!!
С табуретки у двери встал санитар в белом, подошел к Филатову, отодвинув в сторону заплакавшего психа.
– С возвращеньицем на родную землю! А этого не бойся, Миша у нас смирный, глядишь, через недельку узнавать людей начнет... (Так, кстати, и получилось: дней десять спустя тот самый Миша плакал уже разумными слезами в объятиях свое старенькой матери, навещавшей его ежедневно.)
Юрий присел на кровати:
– Воды дайте...
Санитар налил в большую кружку воды из бака и принес Филатову. Жажда была так сильна, что он проглотил эту воду одним глотком. Полегчало.
– Куда это меня занесло?
– Ну-у, браток, как так можно палату номер шесть не узнать?
– Да срать я хотел на эту палату! Город какой?
– Ну ты и допился! Ежовск это, психоневрологический диспансер, наркологическое отделение. Тебя, если интересуешься, третьего дня привезли. Ты, правда, санитару нос разбил, но тот новенький, ему простительно. Полотенцами тебя привязали...
Филатов в изнеможении привалился к спинке кровати.
– И когда меня отсюда выпустят?
– Как доктор скажет. Курс лечения – 21 день.
– Ох, мать твою... _
Такого маразма, как попасть в психбольницу, десантник не мог себе даже представить. Ежовская психушка была одна на несколько районов, следовательно, ничему удивляться не приходилось. Отделение для алкашей тут никогда не пустовало, а размещалось сие заведение в бывшем монастыре, средневековые стены которого выдержали даже прямые попадания снарядов Второй мировой и так же, как триста лет назад, возвышались над рекой. Монастырь собирались передать церкви, но пока до него не доходили руки. В детстве Юрий, приезжавший из Москвы с друзьями, облазил тут все в поисках легендарного подземного хода, якобы соединявшего этот монастырь с развалинами церкви другого, женского монастыря, остатки которой возвышались на другом берегу реки. Церковь взорвали еще в двадцатых, а в жилых корпусах монастыря устроили гарнизонный госпиталь. Вот и получилось, что так и не найденный Филатовым двадцать лет назад подземный ход, прорытый в XVII веке, теперь соединял два лечебных учреждения.
... Палата № 6, куда попадали закоренелые пьяницы Ежовска и окрестностей, была огромна – она размещалась в бывшей монастырской трапезной. Но не только алкоголики проходили тут первый этап излечения. Может, потому, что не было мест в других отделениях, а может, ради лечебно-воспитательного эффекта в палату помещали и «нормальных», если можно так выразиться, психов. Не буйных, к счастью. Тут же, за кирпичной перегородкой, находился туалет, а пищу приносили санитары.
Утром следующего дня (предыдущий день Юрий почти весь проспал, уколотый каким-то снотворным) в палату вошла медсестра и зычным голосом позвала:
– Свидерский, к доктору!
Ответом ей была тишина; медсестра повторила вызов, потом подошла к постели Юрия и обратилась к нему:
– Свидерский, вам что, водка уши выела? И только теперь Филатов вспомнил, что по новым документам он – Леонид Свидерский, уроженец деревеньки с труднозапоминаемым названием где-то в Красноярском крае.
– Подождите, иду сейчас...
Юрия провели по сводчатому коридору в одну из келий. Основные корпуса больницы, где лечились шизофреники, параноики и иже с ними, были новые, построенные на территории монастыря уже в конце пятидесятых годов. «Наркология» же размещалась в старинном здании, где сотни лет назад жили монахи и где сохранились еще и своды, и кельи, теперь ставшие палатами и врачебными кабинетами, и даже подвал, о котором среди московских пацанов ходили всякие романтические слухи.
Медсестра отворила дверь, и Филатов, он же Дмитриев, он же Свидерский, предстал перед огромным, заросшим холеной бородой доктором, в котором легко узнал знаменитого на всю страну психиатра-нарколога. «Дожил, – подумал Юрий. – К Древоедову на прием попал...»
Доктор, не старый еще человек, точнее, человечище, приветствовал пациента кивком головы, пригласил сесть и начал допрос по всей форме, заполняя при этом карточку.
– Вы, сударь мой, случай весьма тяжелый, – пророкотал Древоедов. – Таких, извольте знать, «коней» выкидывали... А еще интеллигентный человек...
– Доктор, а что, у меня на лбу написана интеллигентность? – решил узнать про себя как можно больше Филатов.
– На лбу не написана, конечно... Но, милостивый государь, во время избиения санитара (впрочем, не извиняйтесь, он сам виноват, заслушался) вы изволили стихи читать. «Королеву ужей» Саломеи Нерис. И хорошо же читали! Только при сем кулаками размахивали. Зря, батенька. Привязать вас пришлось...