Оборотень

При виде входящего графа стоявший у дверей полицейский вытянулся и, лихо щёлкнув каблуками сапог, отдал честь. Вольдемар Кириллович брезгливо махнул перчаткой и шагнул навстречу выскочившему из-за стола городовому.

— Ваше сиятельство! — почтительно расшаркался городовой и улыбнулся, обнажив при этом острые белоснежные зубы. Графа передёрнуло.

— Знобит? — участливо осведомился городовой, делая приглашающий жест в сторону своего кабинета.

— Немного… — не стал рассеивать его заблуждения граф и, обогнув того, шагнул в услужливо распахнутые двери кабинета.

Минуту спустя, скинув шубу на руку подоспевшему денщику и удобно расположившись в кресле, Вольдемар Кириллович выпустил клуб дыма из едва раскуренной сигары и, как можно небрежнее, спросил всё еще стоявшего городничего: — Как насчёт Гнедого? Отыскали?

— Ваше сиятельство, ищем! Цыган изловили, но они молчат. Сволочи! Мы уж и третью степень применяли… Божатся: мол, не знаем и всё. Но ничего, Ваше сиятельство, мы из них со шкурой правду выбьем! — и он довольно осклабился на сбитые в кровь костяшки правой руки.

Граф потёр подбородок, размышляя. Затем, словно приняв решение, встал и голосом, полным снисхождения, произнёс: — Хорошо, Марк Григорьевич! Я думаю, что Вы своё дело знаете и вскорости своего добьётесь. Только сперва позвольте мне переговорить с конокрадами, может, у меня получится не хуже, а?

— Господь с Вами, Вольдемар Кириллович! — городничий даже всплеснул руками. — В камерах грязь, вонь, вши!

Да и эти два цыгана, признаться, мерзкие. Прилично ли — с?

— Марк Григорьевич! — взгляд графа посуровел, — разве Ваше дело беспокоиться о приличиях? Ваше дело устроить мне встречу с теми двумя цыганами. И чтобы, — он повысил голос, — ни одна живая душа, слышите, ни одна живая душа не могла слышать наш разговор! Ясно? Если что будет не так, у меня достанет влияния втоптать Вас в грязь. Надеюсь, Вы меня поняли?!

Городовой позеленел от страха и досады на самого себя, а граф, поняв, что переборщил, примирительно похлопал того по плечу:

— Марк Григорьевич, это была шутка, всего лишь шутка! — и, понизив голос, добавил: — Но встречу всё же прошу обеспечить.

Он смолк, а ошалевший городовой побежал исполнять "просьбу".

Двое цыган, сжавшихся в углу камеры, были похожи на затравленных волков, со страхом взиравших на своего победившего преследователя, которым виделся им вошедший в камеру граф. Оба цыгана были молоды, едва ли на двоих им было больше сорока пяти. Но жизнь уже успела наложить на них свой отпечаток. У старшего на лбу залегли не по возрасту глубокие морщины, а у младшего через всю щеку пролегал кривой шрам, ещё свежий и не успевший как следует зарубцеваться. О днях, проведённых в камере, говорили широкие тёмно — фиолетовые разводы под глазами, разбитые в кровь губы, и от того казалось, что в их чертах есть что- то негритянское. Одежда на обоих была разодрана, а на ногах было почему- то только по одному сапогу. Граф недоумённо фыркнул и, окинув взглядом цыган, как можно ласковее спросил:

— Так значит, это вы увели моего любимого коня?

Те отрицательно замотали головой, но граф только презрительно фыркнул. — Мне ни к чему ваши оправдания. Я не стану требовать назад своего коня. Более того, дам ещё одного, немногим хуже, и естественно, вас выпустят на свободу.

Он замолчал, ожидая вполне естественного вопроса: — А что взамен?

Но цыгане только один раз переглянулись и ещё сильнее сжавшись, уставились в пол. Граф досадливо наморщился и, понизив голос, произнёс:

— За вашу свободу я хочу, чтобы вы привели ко мне одну вашу старуху — предсказательницу или указали место, где я могу её найти.

Вольдемару Кирилловичу показалось, что при этих словах цыгане дёрнулись, словно от удара бичом. Он поднёс руку к подбородку и нетерпеливо потёр его, а цыгане тем временем, словно очнувшись от спячки, что- то быстро- быстро затараторили на своём языке, боясь, что их прервут. Но граф не собирался этого делать, давая тем возможность выговориться и принять решение. Наконец тот, кто был старше, поднялся и, стряхнув с себя прилипшие соломинки, гнусавя из- за разбитого носа, произнёс:

— Ваше сиятельство, мы, возможно, знаем эту цыганку. Так Вы говорите, Вам будет достаточно указать место, где её можно найти?

— Да, мне этого будет достаточно.

— Ваше сиятельство, а гарантия того, что Вы выполните свои обещания и нас вновь не обвинят в краже?

— Моего слова вам будет достаточно? — граф выпятил вперёд грудь, всем своим видом показывая свою важность, но цыган только хмыкнул и, утерев рукавом нос, смущенно опустил взгляд: — Ваше сиятельство, конечно, Ваше слово твёрже камня, — цыган криво усмехнулся, — но ведь со временем и камень крошится. Нам хотелось бы что-нибудь более существенное, например…

— Например, расписку, — не дав ему договорить, буркнул граф и досадливо топнул ногой. — Хорошо, будет вам расписка! Но и вы чтобы держали языки за зубами, ясно?

Услышав его слова, цыгане, радостно закивав головами, принялись кланяться.

Мельник Трофим Кожевников был из вольных. На вид ему можно было дать лет сорок пять — пятьдесят, хотя он был гораздо старше. Сам мельник утверждал, что в первые дни лета ему сровнялось ровно семьдесят, но ему ни- кто не верил. Да разве можно было дать ему столько, глядя на его статную фигуру с не по-стариковски развёрнутыми плечами и черную окладистую бороду, только едва- едва побитую сединой?!

Уже в возрасте, придя невесть откуда, Трофим прикупил землицы подле речушки Вычуги и, построив запруду, поставил на берегу мельницу. До этого мельня была в тридцати верстах, и потому мужики с радостью стали молоть зерно у Трофима. Мука у того получалась мелкая, рассыпчатая, невесть от чего пряно — духовитая. Такая, что хлеб, испечённый из неё, сам лез в рот. Какой уж такой секрет знал Трофим- неизвестно, но вскорости, прослышав о его муке, и из соседних сёл потянулись обозы с зерном. День и ночь гудели жернова, день и ночь сыпалось зерно, и мололась мука. Казалось, что Трофим вскорости озолотеет и начнёт скупать крепостных и землю, ан нет. Заработанные деньги он раздавал направо и налево, и у его дома всегда можно было видеть одного — двух нищих, ждущих подаяния. Трофим был щедр, но не расточителен. За мельницей и запрудой следил исправно, вовремя обновляя износившееся. Жил он по- прежнему один, хотя многие вдовицы, молодицы, а то и юные девушки украдкой вдыхали по вольному богатырю.

Никто не знал, как и из- за чего пошла вражда между мельником и старым барином. Только было известно, что ненавидят они друг друга лютой ненавистью. Но, как барин умер, Трофим ни коем видом не показал своей радости. Да и была ли она, радость — то? А пошёл в церкву и поставил свечку за упокой души барина, ища хоть на смертном пороге примирения. Но, видно, барин не желал примириться…

Коса, понуждаемая движением руки, с лёгкостью заскользила по ещё влажной от росы траве. Первые взмахи для отдохнувших за ночь мышц были легки и приятны. Почти невесомая коса с легким шорохом срезала нежную траву, успевшую после первого укоса вымахать по колено идущим друг за другом косарям. Федот шёл почти последним, за ним плёлся лишь хромой Игнат, с детства согнутый в дугу да дед Аким, с утра уже успевший выкосить одну загонку. Федор тяжело дышал, и воздух то и дело прорезал надрывный кашель, рвавшийся из его груди. Было унизительно больно плестись в конце косцов, но сил, оставшихся в его теле, едва хватало, чтобы косить, не подставляя пятки под косы плетущихся сзади. Фёдору, до этой весны привыкшему идти впереди всех, такое положение было особенно унизительным, и он время от времени украдкой смахивал с лица набегающие слёзы. Федор понимал, что смерть с каждым часом, с каждой минутой отнимает у него силы, но он не желал с этим мириться, не желал признаться самому себе что умирает. Жизнь, казавшаяся до того постылой, вдруг приобрела желанность и смысл. Ему хотелось обнимать, целовать жену, оставаясь сильным и крепким, как прежде, нужно было ещё вырастить и поднять сына. Бог не дал ему больше детей, и от того вечно шаливший Миха был еще любимей. Лежа тёмными ночами без сна, разрываемый надрывным кашлем, он думал о будущем сына. Ведь не должна же была его жизнь быть такой же тяжелой и беспросветной как у его родителей. Вот уже и дворяне пошли за народ, выступая против царя- батюшки, токмо на сей раз царь- батюшка оказался им не по зубам и вместо палат царских кого ждал град картечи, кого дыба, кого петля, а кого каторга. Но как Федор ни старался, он не мог думать о царе иначе, как о царе- батюшке. Образ царя в его представлении менялся от защитника и благодетеля до кровопийцы и душегуба, но неизменно Федор величал царя батюшкой, и не мог величать иначе. Сейчас же, взмахивая тяжелой косой, Федор думал об исчезнувших односельчанах, и ему становилось страшно. Страшнее смерти, уже витавшей над его головой, ему казалось появление в их краях оборотня, посланника самого дьявола. В том, что старый барин превратился в оборотня, Фёдор не видел ничего странного. Тем более, что после смерти у того был только один путь- в ад. Уж больно сильно обижал он своих крестьян, загружая непомерной работой, забивая до смерти батогами за малейшую провинность и сильничая дворовых девок. Так что в том, что дьявол выбрал барина своим вестником на земле, не было ничего странного. Правда, ещё предстояло убедить в этом молодого барина, и с его согласия воткнуть осиновый кол в грудь Людвигу.