Оборотень

— Не- е, — задумчиво протянула мать, прильнув к вздрагивающему плечу мужа. — Рябой Сычкарь сказал, что следы кругом волчьи. Правда, такие огромные, что он никогда таких не видел.

— Сычкарь не ошибется, если сказал волчьи, то волчьи. — Неохотно согласился отец. Потом, подумав, добавил: — Волчьи- то волчьи, но волком ли оставлены?

Мать вздрогнула и, отпрянув, посмотрела в лицо мужа, ясно видимом в не- ярком свете луны: — Ты думаешь, это волк — оборотень? — И она застыла в ожидании ответа.

— Да, — произнес он так тихо, что Миха скоре догадался, чем на самом деле услышал его ответ. Перед его закрытыми глазами выплыла оскаленная волчья морда, которая криво усмехнулась, и из разверзнутой пасти вылетело:

— Ты будешь мой! — Миха, задрожав, открыл глаза и увидел узкую полоску лунного света, пробивающуюся сквозь прогнившую солому крыши, которую отец собирался починить сразу же после жатвы.

— Ой, батюшки светы! — осеняя всё вокруг крёстным знамением, воскликнула мать и, словно бы убоявшись громко сказанных слов, закусила губу. Фёдор потрепал её по плечу и невесело усмехнулся.

— Как старый барин умер, так всё и началось. В первую же ночь, как схоронили, коня его любимого загрызли. На другой день Клавдия — горничная в омуте утопла…

— Так тож, — не выдержав, перебила мужа Настя, — она сама утопилась. Говорят, брюхатая была от старого графа- то.

— Брюхатая, не брюхатая, нам это не ведомо. Только слышал я, что оборотню, чтобы получить земную жизнь, надобно отправить в ад взамен себя чужую душу. Вот и думай теперь, отчего Клавдия на себя руки- то наложила. Федор до хруста костей потянулся и, глядя на блестевший в красном углу оклад иконы, принялся читать непонятную Михе молитву. Вой, разорвавший тишину, оборвал молившегося на полуслове и, воротом вонзившись в уши, заставил всех слышавших его вздрогнуть. Казалось, что всё живое замерло на многие десятки миль в округе, так непонятен и страшен был этот всё поглощающий крик, в котором одновременно звучали и боль и торжество.

— Слышишь? — затаив дыхание, спросил Федор прильнувшую к нему Настю. — Барин на охоту вышел!

— Господь с тобой, Федор, окстись! Неужто и взаправду думаешь, что старый барин оборотень? — Задрожав, она прильнула всем телом к горячему плечу мужа, словно пытаясь защититься от внезапно нахлынувшего на неё страха.

За окном, высоко в небе висел золочёный диск луны, посылавший на Землю свои туманные лучи, в свете которых пустошь и близлежащее болото казались призрачными, ирреальными, словно вышедшими с картины художника — сатаниста. На небольшой возвышенности, бывшей не чем иным, как татарским курганом, стоял старый чёрный волк и, задрав оскаленную морду к поднебесью, выводил свою тоскливую песнь. Мелкие зверушки вздрагивали, когда он обрывал её на самой высокой ноте и вздрагивали вновь, когда он снова начинал выть.

Вольдемар Кириллович был разбужен звуком шагов, раздавшихся в его спальне. Окинув взглядом комнату, освещенную тусклым светом лампы и никого не увидев, он вздрогнул. Явь и сон слились. Он явственно слышал раздавшиеся сквозь сон шаги и от того проснулся. Или это были шаги, раздавшиеся во сне?! Он не знал, что и подумать. Вылезший из подсознания страх покрыл его тело маленькими, бегающими мурашками. Он закрыл глаза и попытался вспомнить голубые очи Маши Растоцкой, танцевавшей с ним на последнем балу. Вместо них он увидел расширившиеся зенки, неподвижно застывшие на мёртвенно — бледном лице цыганки. Вскрикнув, граф открыл глаза, и ему тут же показалось, что со стороны окна двинулась какая- то тёмная тень. Он обернулся, и ему почудилось, что тень метнулась за портьеру. Трясясь, как в ознобе, Вольдемар Кириллович вскочил с постели и, схватив колокольчик, поспешно зазвонил. На звонок появилась заспанная горничная. Таращась очумелым со сна взглядом на графа, она робко подошла к его постели и, низко поклонившись, зевнула: — Его сиятельству что- нибудь надобно?

Граф, всё еще продолжая трястись, указал рукой на портьеру:

— Поправь! — затем, понимая, что для ночного звонка одной портьеры маловато, он буркнул: — И принеси мне еще одно одеяло, что- то нынче зябко! Горничная поправила портьеру и, тяжело дыша от нестерпимой жары, стоящей в спальне барина, упорхнула за одеялом.

Улёгшись в кровать и укрывшись сразу двумя одеялами, Вольдемар Кириллович так и не уснул. Стоило ему только закрыть глаза, как мерзкая рожа старухи- цыганки выплывала перед его взором. Она то проклинала его, то жалела, то начинала предсказывать судьбу, наговаривая всяческие мерзости. Вольдемар Кириллович кричал и тут же выходил из дрёмы.

Федор оказался прав. Через два дня исчезли сразу двое: Степан Ладов двадцати лет и Фёкла, дочь недавно купленного барином Петра Майданикова. В начале решили, что был сговор и отослали конных для поимки беглецов. Но когда неподалёку от склепа нашли картуз Степана и забрызганную каплями крови кофточку Фёклы, а Сычкарь, осмотрев место, уверенно заявил, что тут был огромный волк, стало ясно, что никуда никто не убегал. Влюблённая парочка просто сгинула, как сгинули до неё Глашка и сторож. Вооружившиеся рогатинами и вилами мужики обошли весь лес, но никаких следов пропавших не обнаружили. Федор, оказавшийся близ курганов чуть ли не раньше всех, долго ходил возле склепа и что- то высматривал. Что там увидел, он никому не сказал, но пришёл домой злой и нелюдимый, за ужином обругал жену и дал подзатыльник не в меру разбаловавшемуся сыну. А по селу уже стали потихоньку шептаться о появлении оборотня.

С утра барина бил озноб. Надев шубу, он вышел на крыльцо и, подставив лицо едва заметному ветерку, вперил взгляд в поднимающееся над горизонтом светило. Он смотрел долго, пока в голове не замелькали разноцветные блики, а из глаз не потекли слезы, но даже это не смогло заслонить то и дело выплывающее лицо цыганки. Вольдемар Кириллович, съёжившись и передёргивая плечами от озноба, опустил веки и, повернувшись, пошёл прочь, уже не пытаясь бороться со своим кошмаром. Неожиданно лицо старухи исчезло, и только красноватые блики от солнца в беспорядке мельтешили в его мозгу. Позавтракав, граф приказал заложить карету. Уже едучи в направление уездного города, Вольдемар Кириллович немного успокоился и, вслушиваясь в заунывную песню ездового, погрузился в туманную дрёму.

Казалось, откуда- то издалека послышался какой то звук. Он нарастал. Вначале Вольдемар Кириллович ощутил идущее от него беспокойство. Затем сознание пронзила бездонная тоска одинокого, мающегося существа. И уже когда граф проникся к нему жалостью, готовностью помочь и разделить его одиночество, пришла мощная волна угрозы. Угрозы невиданной, потусторонней и от того столь ужасной, что Вольдемара Кирилловича передёрнуло с ног до головы. Оскаленная пасть появилась перед самым его носом и глаза, глядящие прямо в упор. вспыхнули кроваво — рубиновым светом. Лязг смыкающихся челюстей слился с пронзительным криком графа. Тот очнулся и, тяжело дыша, заозирался по сторонам. Почти тут же граф спохватился и бросил взгляд в сторону сидящего на козлах Афанасия / уж не заметил ли тот чего/. Но ездовой нахлестывал лошадей и по- прежнему пел песню. Только песня, которую он выводил, на сей раз была настолько тягучей, что напоминала вой и плачь одновременно. — Вот откуда у меня такой сон, — подумал Вольдемар Кириллович, запахивая разъехавшиеся в стороны полы шубы. Он сделал серьёзное лицо и, набрав полную грудь воздуха, гарнул:

— Заткнись!

Афанасий оборвал вытьё на полуслове, словно уже давно ждал от барина подобного приказа. И теперь степь оглашали лишь топот копыт, скрип полозьев по сыпучему снегу да редкие крики, сопровождавшие очередной свист кнута.

Козельск спускающимся с холма путникам казался маленьким округлым муравейником. Мороз, с утра опустившийся на город, заставил беспрестанно топить печи, и потому небо над ним было разукрашено сизо — оранжевой дымкой, которую узкими полосами пробивали слабые лучи утреннего солнца. Скатившись с горы, карета Оболенского, запряжённая тройкой, покатила по заснеженным улицам, на которых то здесь, то там поднимались пары от выброшенных за ночь нечистот. Ещё сонные дворники лениво сгребали всё это добро в кучу и, недовольно фыркая, укладывали в большие корзины, сплетённые из красного толстого хвороста. Проехав мимо красильного завода купца Берендеева, карета въехала на широкий двор полицейского участка и, не доезжая широких ступеней входа, остановилась. Соскочивший с козел Афанасий быстро обмотал вожжи вокруг столба, и так же стремительно подбежав к карете, открыл дверцу.