Страница 10 из 90
Мы установили, что в вопросе ортодоксальности веры наше духовенство с почти идеальной точностью вписывается в общую путаницу учений, характерную для нации в целом, что вынуждает задаться вопросом об эффективности наших духовных семинарий. Мы рассмотрим этот аспект, а именно разнообразие христианской веры, в части третьей нашего доклада; вторая часть касается бытующих в народе заблуждений и дьявольских обычаев. В заключение данного раздела отметим, что во вступительной речи, обращенной к Четвертому Латеранскому Собору, Его Святейшество Папа Иннокентий III признал: порок в миру вызван непосредственно порочностью духовенства.
8. про то, как любовь стала возможной в Кочадебахо де лос Гатос
Пожалуй, это непреложный факт бытия: всепоглощающие страсти возникают, лишь когда для них есть время и силы; любовь ставит непременное условие – определенная степень общественного устройства и экономическая стабильность, что делает возможным досуг, и тогда занесенные ветром семена желания прорастают на сей отдыхающей земле, пускают корни и буйно разрастаются орхидеями в джунглях.
Разумеется, многие пары уже были созданы до переселения из Чиригуаны: любовь учителя Луиса и Фаридес естественно произросла в селении, ныне скрытом илом; донна Констанца с Гонзаго и Глория с Томасом познали страсть в праздности лагеря «Народного Авангарда», а призрачная любовь Федерико и Парланчины расцвела в безграничном досуге смерти.
Весьма соблазнительно назвать расцвет любви в Кочадебахо чумой, чумой благотворной, как великое нашествие кошачьих, но это слово не подходит для истинного обозначения того цветка, что неизбежно пробивается из плодоносного слоя цивилизации.
Поначалу людей заботило только выживание: укрыться негде, пропитание скудно. Труды по раскапыванию руин древнего города инков заняли много месяцев, и все это время людей хлестал дождь и пекло солнце. Многие дома уцелели – их строили из камней, так идеально обтесанных, что в стыках не просунешь и листка бумаги, хотя камни не скреплял раствор. Но старые крыши из пальмовых листьев давно прогнили до слизи, все ужасно отсырело; казалось, сюда не проникает ни капли воздуха, ни солнечного луча. Первое время люди сбивались на ночь во Дворце Богов или в храме Виракочи, согреваясь теплом друг друга и мускусным жаром кошек.
Днем они лихорадочно работали, выкапывая ил кубиками и передавая их по цепочке, восстанавливали андены, что окружат город и обеспечат его картофелем, гречихой и фасолью, а горным склонам придадут вид лестницы для Титанов. Кто-то трудился над саманными кирпичами, чтоб залатать дыры в строениях, где разрушились камни, а другие уходили в горы добыть мясо или без устали вышагивали по бездорожью, собирая пальмовые листья для кровли домов.
Люди исхудали от работы и недоедания, но усердно трудились, веря, что потом станут недокучаемо отдыхать в своем городке у черта на куличках, жить тихой жизнью, потихоньку толстея и радуясь, что военные беды обходят их стороной. Люди надеялись, что история забудет о них и продолжится сама по себе где-нибудь еще. Эта надежда прибавляла сил, как и морские свинки, вискачи и викуньи, которых приносили охотники и громадные кошки, а также бананы, лимоны, миндаль, что привозили на мулах после обмена в индейских поселениях, разбросанных по сьерре. Когда платье от работы без отдыху превращалось в лохмотья, его заменяла одежда, сшитая теми же индейцами, и со временем могло сложиться впечатление, что здесь расположилось нетронутое доколумбово поселение, если б не физиономии негров и метисов, заменившие расчетливо бесстрастные лица индейцев, какие ожидаешь увидеть над этим полосатым красно-черным одеянием. К тому же индейцы не такие рослые; вот Мисаэль и Педро, оба под два метра, и вот Фелисидад, стройная и смуглая, как те, кто танцует «сигирийю» в Андалусии, совсем не похожая на кряжистых местных женщин, у которых грузные бедра, бесчисленные нижние юбки, а рты собраны в гузку.
И вот когда они разбирали завалы естественной плотины, чтобы окончательно осушить город, Мисаэль перегнулся через край обрыва и увидел: в трехстах метрах ниже простирается идеальный для земледелия участок, если бы только добираться к нему не кружным путем. Огромный каскад воды из трещины в озере смел лесок, покрыл участок толстым слоем плодородной почвы и снабдил речкой для орошения. Большая часть работы сделана.
– Hijo de puta! [29] – крякнул Мисаэль, ухмыляясь до ушей. – Ну разве я не гений и не спаситель города? – И он зашагал разыскивать учителя Луиса.
Тот строил очередной ветряк, чтобы подключить к динамо от грузовика и в части города поднять напряжение до двадцати четырех вольт. Луис разглядывал свое произведение и прикидывал, нельзя ли его переделать, чтобы еще повысить напряжение без особой потери силы тока.
– Привет, дружище! – сказал Мисаэль. – Это и впрямь замечательная машина. – Они стояли, глядя, как крутятся на ветерке две половинки бочонка для керосина, и Мисаэль положил руку учителю Луису на плечо: – У меня такая задачка, какой у тебя в жизни не было.
– Посложнее, чем переспорить Фаридес?
– Гораздо сложнее, старина. Пошли, увидишь.
Глядя на равнину внизу, уже зазеленевшую, с изломанными в щепки деревьями, Мисаэль раздулся от гордости за свой план, а учитель Луис опьянел от грандиозности замысла.
– Это будет наша усадьба, наше поместье, это будет лучшая ферма на свете.
Учитель Луис прикрыл глаза рукой, щурясь против солнца.
– Мы вырастим все, – говорил он. – Где сыро, у нас будет рис; посадим авокадо и бананы, а на паровой земле станем пасти скот. Мы захлебнемся в молоке и сыре, будем барахтаться в апельсинах.
– Может, и так, – ответил Мисаэль, отбросивший всегдашнее недоверие к поэзии. – Только нужно придумать машину, чтобы нас опускала и поднимала. Самую большую машину в твоей жизни, такую, что ветряки детскими игрушками покажутся.
– Я построю небывалую машину, – сказал учитель Луис.
Он ушел и два дня пролежал в темноте, закутав голову одеялом, пока принесенное ветром с гор семечко идеи не обосновалось в перегное воображения, не прорвало оболочку силой первого побега, не выпустило стержневые и волосяные корешки, не дало ростки веточек, пестиков и тычинок и не превратилось в механизм великолепнее небесной системы. Учитель Луис отправился съесть picante de polio в ресторане Долорес, вытер рот, откинулся на стуле и мысленно подготовил описание машины для тех, кто естественно возглавил Кочадебахо де лос Гатос.
«Дайте мне точку опоры, и я переверну мир», – высокопарно заявил он, но первое усилие Архимедова рычага потребовалось не для сбора средств, но чтобы уговорить жителей взяться за выполнение колоссальной задачи. Люди сочли это безумием – они еще раскапывают город, переделывают крыши, перебиваются с хлеба на воду, и вдруг кто-то предлагает отвлечься от работы и строить гигантский подъемник.
– Ты шизанутее отца Гарсиа, – слегка невнятно сказал Хосе – он держал за щекой кусок коки.
– Замечательная идея! – бурно жестикулируя, говорил отец Гарсиа. – Он бы у нас поднимался и опускался метафизически, с помощью ангелов. Будь я уверен в безупречности левитации, сам бы им управлял.
– У нас и так дел хватает, – сказала Ремедиос, – и, если вдуматься, мы только что ушли с равнины. Зачем же на нее возвращаться, когда здесь мы в безопасности?
– Но это не равнина, Ремедиос, это плато, оно для земледелия лучше любой равнины.
– По мне, это равнина, – ответила Ремедиос и снова принялась чистить «Калашников», приглядывая за графом Помпейо Ксавьером де Эстремадурой, который ностальгически рисовал на пыльном полу ландскнехтский меч.
– Да пошло оно в задницу! – вскричал дон Эммануэль, когда учитель Луис обрисовал свой план. – Я и так уж заезжен больше панамской шлюхи. Этим можно заниматься, когда делать нечего. Ты взгляни, у меня брюхо съежилось от рытья этих анден!
29
Сукин сын! (исп.).