Страница 33 из 37
— С изюмом и орехами, ты ведь знаешь.
Я сказала, что это в самом деле замечательно: с изюмом и орехами.
Она вспомнила:
— И корицей.
— Разумеется, и корицей. И чтобы сахар немного запекся и подгорел — это очень вкусно, когда сахар немного подгорит.
Она слегка подвинулась на камне и сказала:
— Мы не добавляли меда, но он называл это «яблоки в меду». — Она говорила теперь очень тихо, затененные темные веки влажнели от слова к слову.
Я сказала, что тоже делаю это иногда, особенно в конце лета. Она спросила, почему именно в конце лета. Лицо ее напряглось и сделалось чужим и хмурым, а я не могла объяснить, зачем сказала это и почему именно в конце лета. Чувствовала, что следует как-то успокоить ее, но не знала как и сказала, что лучше всего запекать гранд-александер, я всегда ищу гранд-александер. Она внимательно слушала, и я прибавила, что обязательно нужно срезать полоску кожуры по кругу, чтобы яблоко не лопнуло в духовке. Она продолжала молча слушать. Волосы ее снова растрепались и развевались под ветром из стороны в сторону, она приглаживала их ладонью и собирала на макушке, потом запустила в них обе руки, отделила одну прядь и принялась накручивать ее на палец. Вздохнула:
— Действительно жарко…
Лицо ее было влажным и она обтирала его рукой, по нескольку раз проводя ладонью от лба к подбородку. Потом опустила руку в кустики цветов и обтерла о листья. Голова ее слегка покачивалась, и на минуту мне показалось, что она задремала. Я думала о цветах, накапливающих воду в стеблях и отращивающих длинные острые колючки, чтобы защищаться. Вдруг вспомнила об одном приятеле, который просил похоронить его под любимым кафе, под тем самым столиком, за которым он постоянно сидел, а когда ему сказали, что вынуждены будут сделать это в другом месте, испугался и воскликнул: «Как же я буду жить в другом месте? Под моим столиком, под моим столиком, можно даже поломанным, пускай! Даже под совсем развалившимся, тоже нормально. Даже если от него останется только одна ножка…»
Я обвела взглядом это странное кладбище, надгробия и зеленые цветущие квадратики в каменных обрамлениях. В пустом дурманящем воздухе плясали черные буквы и белесые пятна камней, плиты двигались и елозили во всех направлениях, а она сидела. Ветер по-прежнему трепал ее волосы, она прижимала их к затылку, потом нагнулась, торопливо открыла сумочку и также торопливо закрыла. Наверно, вытащила заколки, потому что принялась усмирять свои блестящие извивающиеся локоны и занималась этим довольно долго, они снова и снова выскальзывали из-под ее рук и падали на шею — как видно, заколки были недостаточно прочными и крепкими, чтобы удержать эти упругие огненные шары. Она сломала какую-то ветку, понюхала, а потом воткнула в копну волос. Сломала еще одну и протянула мне. Я почувствовала пряный сладковатый запах нежной молодой древесины. Она вытащила ветку из волос и легонько провела ею по своей щеке. Я сказала, что у нее очень красивые волосы и руки тоже красивые. Она усмехнулась:
— Браслеты. Ты имеешь в виду браслеты.
Я сказала, что браслеты действительно очень красивые. Она еще немного подвинулась на камне.
— Каждый год он приносил мне браслет, это был его подарок ко дню нашей свадьбы. — Ее низкий, почти мужской голос вдруг надломился и зазвенел, как часы, упавшие на камень. Она выпрямилась, напрягла спину. — Но я не ношу их. Только когда прихожу сюда. — Она замолчала и покрутила в воздухе кистями рук. — Он очень любил мои руки в браслетах, хотел, чтобы они всегда были у меня на руках. Поэтому когда я прихожу сюда… — Глаза ее сделались огромными, желтыми, как у совы, и неподвижными.
Я представила себе, как вечером она снимает браслеты, один за другим, и кладет их на стол — рядком, по порядку, а утром возвращает на руки, смотрит на них и понимает, что нескольких недостает, передвигает по руке и подсчитывает те, недостающие.
Шея ее была вытянута вперед, она сидела и смотрела прямо перед собой.
— Это первый, от первой годовщины, — указала на тот, который располагался ближе всего к локтю, с крупным желтым янтарем. Дотронулась до камня пальцем и несколько раз погладила его.
Я сообразила, что они расположены по годам, что ко второй годовщине он купил ей браслет с красным сердоликом, потом с бирюзой, потом с голубыми аквамаринами, потом с розовыми кораллами, и попыталась угадать, что бы он подарил ей к следующей, шестой годовщине. Лицо ее по-прежнему было лишено всякого выражения, по-прежнему одни только глаза жили на нем. Мне пришло в голову, что и она размышляет сейчас о том же. То же самое, конечно, она делала и утром: подошла к зеркалу и стояла, смотрела на свои руки, и из зеркала на нее смотрели янтари и бирюза, стайка голубых аквамаринов и розовые кораллы, и даты путались и никак не складывались у нее в голове, годы мешались и рассыпались, она подсчитывала годы, и я вдруг перестала видеть ее, остались лишь браслеты — сжавшиеся, узкие, стиснувшие ее руки, словно наручниками.
Она повернулась ко мне и издала какой-то звук, который можно было бы принять за смех, но это был не смех.
— Обычно, я уже говорила, у меня ничего нет на руках, весь год я хожу без ничего. — Сказала и опять усмехнулась.
Я еще раз повторила, что у нее очень красивые руки, и они наверняка прекрасны и без браслетов. Попыталась представить себе, как они выглядят без браслетов, но это никак не удавалось. Медь сияла и жгла мне глаза, колола, словно иголками, я чувствовала боль в глазах. Я уже не видела ее рук, только браслеты, поочередно охватывающие то одну, то другую руку, запястья, предплечья, грудь, живот, она сидит, вся окованная ими, будто внутри огромного медного котла. Нет-нет, сказала я себе, это тишина, слишком много тишины, слишком яркий свет, невыносимо яркий свет. Как они сверкают, браслеты, в этом ослепительном свете, и как она нарядилась и украсилась ради него, жив он или мертв, украсилась для него, какое красивое платье надела ради него, и, возможно, даже голову вымыла утром ради него, волосы ее блестят такой чистотой, таким свежим блеском, и, погляди-ка, как они развеваются, как горят огнем, возлежат драгоценной короной у нее на голове — ради него.
Она сказала:
— Колец я тоже не ношу. И колец тоже…
Я попыталась представить ее пальцы без колец. Ногти ее были покрыты перламутровым лаком, и я подивилась, какими нежными и ухоженными выглядят эти ногти. Вдруг вспомнила рассказ о яблоках в меду и их скромном ежегодном празднике.
Она сказала:
— Он говорил, что к нашей десятой годовщине подарит мне браслет с гранатами.
Я попыталась угадать, когда должна была наступить десятая годовщина. И что он купил бы ей в девятую, восьмую, седьмую… Но иглы, всё те же иглы кололи мне глаза. Янтарь смешался с бирюзой, аквамарин с кораллами. Я сказала себе: нет-нет, просто сегодня такой свет, невозможно сидеть под таким светом. И еще сказала себе, что это именно то, что она делает сейчас: пытается угадать, что бы он принес ей в седьмую, восьмую… Девятую, восьмую, седьмую… Как и я, она ведет этот обратный отсчет. Этот краткий отсчет, говорит она себе, с каждым годом будет расти, а браслеты будут сжиматься, счет расти, а браслеты сжиматься, пока наконец не сожмутся, не высохнут и руки. Но сейчас она сидела и задумчиво играла браслетами, которые, сталкиваясь, издавали особенный медный звук, глухой металлический стон: дин-дин-дон… Дин-дин-дон…
Мне показалось, что мы уже встречались с ней однажды на углу нашей улицы, но теперь я не узнала ее — тогда руки ее были голы, вот я и не узнала ее, я сказала себе: нет-нет-нет, только не это, это не она, это свет, невозможно при таком свете… Это ошибка, всё одна сплошная ошибка, а браслеты уже плясали, крутились по саду, смешиваясь с прекрасным свежим цветением, с черными буквами и белыми пятнами света на камнях, и кольца тоже плясали и крутились, и я вдруг вспомнила: пусты они, пусты от всего, ничем не наполнены, и дом его пуст, и душа его пуста, и молитва его возвращается без ответа. Не возвращай меня с пустыми руками! — вспомнила я. О, не возвращай меня с пустыми руками, не приходи ко мне с пустыми руками! И сказала себе: нет-нет, это воздух, слишком плотный воздух, он сжимается, и от этого все бредут в нем безгласные и опустошенные… Почему я вспомнила это? Где я это слышала? Много лет прошло с тех пор, как я слышала это, бедные и опустошенные уходите вы, да, я слышала это, я была маленькой девочкой, когда слышала это, это всегда было летом, мама снова и снова бормотала эти слова. Наш барак стоял напротив мусульманского кладбища, окна были распахнуты, я боялась кладбища и просила: давай закроем окна, но она говорила: это не окна, это не оттого, что открыты окна, это колокол, он пустой внутри, он гудит пустотой…