Белый крест

«Что со мной? Я становлюсь декадентом? Странно. Раньше этого не замечал за собой. Еще чутьчуть, и я паду жертвой черной меланхолии. Несчастные луны – за что я их так? Они ни в чем не виноваты… Надо чегонибудь выпить».

Он вернулся в тепло дома, стал спускаться по лестнице и вдруг замер на ступеньке. Мысль, которая и прежде не раз приходила в голову, сейчас заполнила его целиком, до краев. До отказа. Раньше это было всего лишь бледной возможностью, гипотетической перспективой, еще не утвержденным пунктом никем не составленного плана. Тем самым, о чем некая рефлексирующая на завалинке бабушка сказала надвое. И неожиданно стало реальностью.

«Белая Империя погибнет. Рано или поздно». Сказать так – все равно что услышать по дороге домой от прохожих: твоего дома больше нет, он сгорел, рассыпался, провалился сквозь землю вместе с твоей женой и детьми. «Никакие усилия удержать ее не изменят конца. Вопрос даже не в сроках. А лишь в том, кто станет ее разрушителем. Мы или они. Поэтому не нужно становиться декадентом. Лучше просто выпить».

Он спустился на этаж и направился к бару в гостиной. На диване возле электрического камина жена читала книжку Стефу.

– «Ах, почему у нас нет бессмертной души! – грустно проговорила русалочка… – Неужели и я после смерти превращусь в морскую пену и не услышу больше музыки волн, не увижу прекрасных цветов и огненного солнца!

– Нет, – ответила бабушка. – Но если ктонибудь из людей полюбит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, если он отдастся тебе всем своим сердцем и всеми помыслами и попросит священника соединить ваши руки в знак вечной верности друг другу – тогда его душа перейдет в твое тело и ты тоже познаешь небесное блаженство, доступное людям. Этот человек вдохнет в тебя душу и сохранит свою…»

Возле дивана на тапочках счастливо сопел Триколор, дергая розовочерным носом. Мудрый Ахиллес, знающий, что торопливость только портит вкус жизни, неспешно выпутывался из лохматого собачьего хвоста.

«А зачем мне это надо – вдыхать душу в голема?» – размышлял Мурманцев в одиночестве над бутылкой пятизвездочного венгерского коньяка.

После некоторого количества стопок, когда звезды сорвались с этикетки и заблистали в воздухе над головой, он нашел ответ.

Чтобы голем тоже смог увидеть звезды.

Не коньячные, настоящие. При свете дня сияющие ярче, чем в ночи.

Было это во сне или въявь – какая разница. Могло и так и эдак. Реальность прозвучавшего ни в том, ни в другом случае не умалялась. Мурманцев даже проверять, звонить, посылать запрос не стал. Только дал себе зарок съездить какнибудь, постоять немного над могильным крестом…

В спальню на втором этаже заглядывали фонари с улицы, устилали пол светлыми квадратами. Мурманцев был не любитель спать при зашторенных окнах и супругу к тому же приучил. В бессонницу это первое дело – вытряхнуть мешающие мысли в прямоугольные лужицы света на полу, и пусть барахтаются там, пока не надоест. В крайнем случае пригнать к лужицам на водопой маленьких кудрявых барашков. Но в ту ночь Мурманцеву попались очень упрямые барашки – пока напоил последнего, весь измучился. До утра оставалась пара часов. А после барашков к комнате появился гость.

Он вышел из стены, и сразу стало очень светло. Мурманцев сел на постели, ноги сунул в тапочки. Старец, не в черном подряснике, а в белоснежном, как светлое облако под солнцем, опустился на стул. Одну руку положил на стол и произнес:

– Вот и снова увиделись мы, Савушка.

– Отче, вы…

Мурманцев уже догадался, но не мог вымолвить того самого слова.

– Помер я, Савушка, – спокойно, легко сказал за него старец. – Сорок дней минуло с того. Поморозился сильно и слег.

– Отче… – Опять слова не шли с языка. Мурманцев жадно всматривался в старца, каждую черточку примечал, чтобы сохранить в памяти. Таким он не знал отца Галактиона. Старец уже был не старец – лет на тридцать моложе, борода короче, морщины разгладились, многие совсем исчезли. Глаза, которые Мурманцев помнил запавшими, безмерно усталыми, теперь сияли как у ребенка.

– Попрощаться я пришел. Полюбил я тебя, Савушка, очень. Как сын ты мне. Жену твою и детей благословляю. Проживешь ты жизнь долгую. Правнуков увидишь. Высоко поднимешься, за многое в ответе будешь. Хочешь ли зреть себя?

Внутренне онемев, Мурманцев чуть заметно качнул головой.

– Смотри, – сказал старец.

Перед глазами встала картина – не на стене, а как будто в воздухе полотно невещественное тихонько заколыхалось. Отдаленно зрелище напоминало запечатленное Репиным «Торжественное заседание Государственного совета». Только мундиры другие, перед каждым сановником – небольшое электронное табло. И – картина жила. Люди шевелились, наклонялись друг к другу, гудели неразборчиво голоса.

– Смотри внимательней. Справа от императора.

За председательским столом, по обе стороны от государя сидели двое государственных мужей. Мурманцев не узнал императора. Это был не Михаил Владимирович и даже не Константин Михайлович, нынешний наследник престола. Черты лица совсем другие. Взгляд скользнул вправо. Седой старик с плешью, гладко выбритый, на груди и шее – ордена. Мурманцев почти испуганно узнал в старике себя – лет на пятьдесят старше.

– Это – я? – силясь сохранять спокойствие, приличествующее будущему государственному мужу, пробормотал он.

Живая картинка растворилась в воздухе.

– Ты, Савушка. Империю в руках будешь держать.

Мурманцева точно мраморной плитой придавило. Вздохнуть боялся – как бы кости не затрещали, – не то что говорить.

– Война, Савушка, будет, – попростому, буднично сказал вдруг старец. – Не бойся, не скоро еще. Дети твои вырасти успеют, своих заведут. А войны вам не миновать. Против воли втянут. Весь мир в ней сойдется. Разорение большое по всей земле пойдет. Не будет зрителей, все участники. Не окажется победителей.

– Мы проиграем? – убито спросил Мурманцев.

– Оружие русское не проиграет. У врагов Империи нет шансов, они слабее. Но в их слабости – и ваша тоже. У Империи не будет выбора. Она сотрет свои границы. Весь мир станет одним. Под властью одного царя.

– Это… – выпучив глаза, проговорил Мурманцев.

– …начало конца. Империя служит правде, пока сдерживает зло извне. Когда мир станет одним, не будет внешнего. Все внутри. Империя начнет служить тьме, сделается ее опорой. Враг будет действовать силою предательства, извращения. Белое царство станет Серым. Потом придет Самозванец. Он увлечет за собой тысячи, миллионы. Они посадят его на престол и назовут истинным царем мира. Серое царство станет Черным.

– Так будет? – прошептал Мурманцев.

– Так может быть. Белое почернеет. Или подругому. Белое останется белым и умрет. Черное построится на черном. Времени достаточно, чтобы все обдумать и решить.

– Разве уже не решено, отче? Не подготовлено? Биотроны с вирусной начинкой в несколько дней развалят Империю. Особенно если она разбухнет на весь мир, как квашня. Не останется ничего.

– Подготовлять, Савушка, придется тебе и другим, кто с тобой окажется. Сейчас рано. Работы у вас много будет. Биотроны дела всего не решат. Ничего не останется, говоришь. А дороги, войска, провода, телефоны? А люди, Савушка? Людей на произвол анархии бросать, в искушение вводить – как? Знаю, что думаешь: Церковь людей держать будет. Только Церкви власть забирать ни к чему. Размысливай, Савушка. Время есть. А мне пора.

– Отче… Еще немного, – попросил Мурманцев, увидев, что старец собирается исчезнуть. – Что нам делать…

Старец поднял руку, останавливая его.

– Одно, Савушка. Не забывать: все земные войны, предательства, победы – лишь отражения. Единственного предательства. Единственной войны. Единственной победы. Каждый на земле – солдат единственной войны. Все, хоть воюют друг против друга, – по одну сторону. Враг у нас общий. Только один его побеждает, другой им повергается. Помогай поверженным подняться, Савушка. Прощай. Встретимся когданибудь.