Страница 28 из 42
Врач сказал, что он не нашел никаких отклонений. Она здорова, у нее есть работа, она из хорошей семьи. Пульс нормальный. В самом деле? Ну, может, слегка учащенный.
Сердечный приступ. Может, сердце пыталось взять ее приступом? Ее сердце, с младенчества приученное к послушанию? Сердце, хорошо взнузданное на людях, приученное бегать рысью на корде. Сердце, знавшее Десять Заповедей, но послушное еще сотне. Сердце, выдрессированное, как собака, прибегавшее, когда зовут, никогда не рвавшееся с привязи. Сердце, тайно грызшее кости собственного тела. Сердце, слишком долго голодавшее, теперь пожирало ее. Ее сердце обратилось против нее.
Я видела, как ее сердце оборачивается снова и снова в кувыркающемся воздухе.
Видела, как ее сердце рванулось из пут и прыгнуло.
Это по ее сердцу я колотила обеими руками, встав на нее на колени, это мой рот кричал:
– Живи! Живи!
Она открыла глаза. Она выжила. Сознание возвращалось в ее разогнавшееся тело. Тело, которое в кружении секунд уже совсем было решило закончить работу. Тело, что пролетело сквозь силу тяготения, сквозь свет, выполняя собственное тайное задание во внутреннем космосе. Его скафандр слишком непрочен, чтобы выдержать напор лет в оставшиеся секунды. Перед глазами людей часто проносится прошлое – образы накапливаются в ничего не забывающем мозгу. Люди часто понимают: все материальные предметы ускользают, не прощаясь, а образ медлит и в конце концов одерживает верх. Такие картинки и впечатления, давно отрезанные от своего источника, остаются с нами, живые, как всегда, – живость духа против умирающей жизни.
Она увидела свое прошлое, сжатое в один мазок цвета, и цвет этот стал для нее мостом – не из времени, но сквозь него. Она не упала – она пересекла себя и на перекрестке этом освободилась.
Свободна. Свободна от нагого утеса, на котором застряла так надолго. От голой скалы, где лишь соль и чертополох. От сердца, избитого столько раз, что единственный дом для него – уединение. От обособившегося сердца, которое, защищая себя от боли, утратило столько красоты и решило купить себе жизнь ценой собственной жизни.
Лучше идти вперед, чем отступать. Лучше бороться с обидой, чем бежать от нее. Она не знала этого вплоть до быстрых секунд падения и, падая, взмолилась о крыльях. Взмолилась не от жалости к себе, не от раскаянья, но от признания. Вовсе не нужно умирать. Она еще поборется. Слишком поздно? Нет. Не для нее. Для нее это не слишком поздно.
Я возвращалась много раз, но нашла то, что потеряла, однажды ночью много лет спустя.
Мне нравится гулять по ночам, такая у меня привычка. Я гуляю по ночам, чтобы избавиться от слишком длинного дня. Слишком много дневного света, который притворяется, что показывает вещи такими, как они есть. Но естественного света не бывает.
Снова проходя мимо того дома – ему теперь грозил кран, – я подняла голову и посмотрела туда, где парапет встречался с платанами. Она стояла там. На самом краю, босиком, едва храня равновесие. Мне следовало испугаться, ибо история всегда повторяется. Прошлое рядится в новый свадебный покров и женится на будущем. Мне следовало испугаться, замахать руками и закричать, а не стоять, тихонько дивясь ее грации. Но я знала, что она не упадет. Знала, что риск ее – по иной причине. Знала, что она меня увидела, хоть я не видела ее лица.
Ляг рядом со мной. Дай увидеть все узоры твоих пор. Дай увидеть паутину шрамов, оставленных когтями твоих родных на тебе, как на их мебели. Дай увидеть раны, от которых они отреклись. Поле битвы с семьей, которым было твое тело. Дай увидеть разметку кровоподтеков там, где они стояли лагерем. Дай увидеть пункт назначения, в который они направились. Ляг рядом со мной, и пусть мой взор излечит тебя. Не нужно прятаться. Не нужно ни света, ни тьмы. Дай мне увидеть тебя такой, как ты есть.
– Я знаю вас? – сэр Джек вопрошающе.
– Я пришла повидаться с вашей дочерью.
– Ее нет.
Это случилось на следующий день – прийти раньше было бы неприлично, но я пришла недостаточно рано, чтобы ее застать. То был намек, и я его поняла. Последовала за ним на станцию, к утреннему поезду. По следу цвета, что оставлял на снегу пурпурную ленту. Она распутывалась. Разматывала серые года в одну яркую нить.
Фрагменты возвращаются кусок за куском: тело, работа, любовь, жизнь. Что может быть известно обо мне? Что я говорю? Что делаю? Что я написала? И что из этого – правда? Вернее – что больше правда? Память. Мои патентованные вымыслы. Не все фрагменты возвращаются.
Я не фрейдистка. Воспоминания – не каменная скрижаль, а метафора. Мета = над. Ферейн = нести. То, что несется над буквальностью жизни. Способ мышления, избегающий проблем гравитации. Слово не подведет меня. Единственное слово, что может освободить меня от всей этой невыразимой тяжести.
Крылатое слово. Летучее слово. Слово – и мотылек, и лампа одновременно. Слово, что выше самого себя. Слово, что не только оно само. Ассоциативное слово, светлое от смыслов. Слово, не плененное сетью смысла. Точное, широко раскрытое. Слово – не потаскуха и не инок. Несолженное слово.
Может, распутывать дни алфавитом? Не помечая их А, Б, В, но и не придавая буквам новой сокровенной лжи. Человека от остальных животных отличают две важнейшие черты: интерес к прошлому и возможность языка. Вместе они составляют третью – Искусство. Невидимый город, не предназначенный существовать. Вопреки высокопарным претензиям на официальность, намного позже театральному коварству политики, нравится вам это или нет, но он – остается. Прошедшее время, вечно настоящее, неуничтожимое.
А сейчас? Да, и сейчас он бросает вызов тем фрагментам, что есмъ я.
Подними взгляд. В нашей галактике, Млечном Пути – сто миллиардов звезд. Им нет до меня дела, этой непоколебимости звезд, их подношениям света – две тысячи лет. Они для меня – лишь самоцветы на моем саване. Я не могу их познать. Я не могу познать даже самое себя. Мне понятен ужас Паскаля: «Le silence éternel de ces espaces infinis m'effraie».
Что способно уравновесить неравенство этого огромного пространства, что не заканчивается никогда, и моей ограниченной жизнью? Быть может, вот это: Царство мое не сводится к пределам поля брани моего тела, внутри у меня – пространства столь же безбрежные, если я сумею их покорить. Доказательства? Какие у меня могут быть доказательства – не Бог же, кто если и существует, то априорно, а потому не может служить доказательством, но искусство, что никогда не затрудняет себя фактами жизни, не изображает, как принято думать, и не выражает их, как нам хотелось бы надеяться, однако становится ею. Не образы, а фантазии, несущие в себе главные силы мира, и не только мира. Искусство разводит звезды.
Как подступить мне к смыслу моих дней? Я заарканю их, притянув к себе заверченной петлею слова. Слово тихонько приторочено к боку, а затем раскручено, сильное, точное – слово, что поймает время раньше, чем время поймает меня.
Поскакали со мной, пока позволит время, пока столько любви и красоты. Пустыня, по которой едем мы, цветет. Пора смотреть и видеть. Неужели я просто видоискатель? Потешить глаз и ехать дальше? Как разобраться с тем, что я найду? Какой в ней прок? Роскошь и краткость, попытка прикоснуться и увидеть, попытка понять.
Спасение, если оно все-таки придет, будет сознательным. Невежество – не путь к мудрости. Искренности чувств будет недостаточно. Слово меня разоблачит; я говорю, следовательно, я существую. Чтобы совпасть с немым красноречием сотворенного мира, мне пришлось научиться говорить. Язык, что его описывает, становится мной. Так осторожнее, та, кем я становлюсь, – по словам меня узнаешь ты. Слово передано сквозь время, время возвращено словом.