Страница 27 из 35
Третье, о чем хочу сказать — третье, я не ошибся? — перед пишущим постоянно маячит призрак, что он исписался, призрак истощения таланта и упадка сил. Никто из нас не хочет и не должен повторяться, и если возникает чувство, что ты уже писал что-то в этом роде, — тогда беда.
Четвертое — я, кажется, зациклился на четвертом, прошу прощения (Порху вторит сочувственному смеху), так вот, четвертое и последнее — это неминуемо подкрадывающаяся старость, слабость, замедленность реакций, нежелание строить честолюбивые планы, тем более если честолюбие давно удовлетворено. Преклонный возраст и все, что с ним связано, естественно, не относится к тем из названных мною, кто умер сравнительно молодым.
И наконец, самое последнее. Попробую задаться фрейдовским вопросом: что они… мы все… надеялись приобрести, когда им… нам… впервые засветила надежда стать писателем?
Что бы они… мы… ни надеялись приобрести, они… мы… не приобрели этого сполна, а то, что приобрели, было недолговечно. Дивные сокровенные желания не исполнились, несмотря на литературный успех. Сомнения, одиночество, боль, которые они… мы… пережили, остались при нас. Высокого положения и самоуважения, которые мы рассчитывали сохранить всю жизнь, на всю жизнь не хватило.
И, как это случается со всеми нами, с годами появляется чувство, что ты, твой характер, твоя личность не изменились с тех пор, как начинал, что ты — тот же самый человек, пусть ставший старше, мудрее, опытнее, но в остальном такой же, каким был, так же раним и так же нуждаешься в сочувствии.
Фицджеральд ликовал, читая хвалебные отзывы на своего «Великого Гэтсби», и пал духом, узнав, что книга расходится плохо.
Хемингуэй чувствовал себя на коне от грандиозного успеха «Колокола» и был убит уничтожающими рецензиями.
Кроме того, совершенно неожиданно для нас то тут, то там появляется новый талант, выходит новая книга, внимание критики и публики смещается в ее сторону. Луч прожектора перемещается на другого человека. Мы остаемся в тени, и тогда в душу закрадывается страшное подозрение, что ты вернулся туда, откуда начинал, и остался тем же самым человеком. Только старше.
У нас часто приводят рассказ Фицджеральда о том, как они встретились с Хемингуэем, когда тот был в зените славы, а он сам пребывал в безвестности. Хемингуэй изрекал прописные истины, как авторитет в области преуспеяния, а Фицджеральд — как авторитет в области неудачливости.
Ни Фицджеральд, ни кто другой не мог тогда предположить, что знатоку успеха Хемингуэю суждено впасть в глубочайшую депрессию и закончить жизнь самым неприглядным образом — размозжив себе голову ружейной пулей.
Готовясь к сегодняшней лекции, я случайно наткнулся на отличную книгу «Продолжая рассказ» отличного писателя Джона Барта. Ее герой-повествователь, который преподает в университете теорию и технику прозы, говорит: «Я рекомендую своим студентам читать биографии великих писателей и настоятельно советую не читать заключительные главы… не доходить до конца, до конца творческой биографии».
Почему он этого не советовал? По тем причинам, о которых я говорил. Чаще всего большие писатели плохо кончают, попадая… в литературу отчаяния.
И теперь первый вопрос, который вы мне зададите, как только я закончу: как обстоит дело со мной?
Отвечаю: пока нет, не дошел, слава Богу, до конца.
Потому что вы собрались здесь сегодня. Потому что пока есть такие люди, как вы, которые хотят послушать меня и расспросить о моей работе и обо всем прочем.
И — спасибо вам всем. Благодарю за внимание. Перейдем к вопросам и ответам.
Потом он со смешком вспоминал два вопроса. Первый был такой:
— Мистер Порху, вы пишете давно и, конечно, сталкивались со многими проблемами. Я тоже пишу, правда, недавно, вернее, пытаюсь писать. Мне интересно, что вы делаете, когда не пишется?
Порху ответил не колеблясь:
— Со мной такого не бывает!
Второй — такой:
— В ваших романах много секса. И ваши герои-мужчины часто рассуждают об этом. Вы-то сами часто думаете о сексе?
Порху не колебался:
— Каждый Божий день! Раз сто на дню! Не реже! Сто раз, каждый день!
Лекция закончилась смехом и аплодисментами. «Что они понимают, — бормотал себе под нос Порху. Он почувствовал болезненный приступ уныния и, сходя со сцены, весело помахал рукой. — Они подумали, что я шучу».
Полли была рада встретить Порху целым и невредимым. Он, возвратившись, тоже чувствовал облегчение. В холодильнике остывал стакан для его мартини.
— Лекция прошла отлично, — ответил он на ее вопрос.
— Значит, ты им понравился?
— Даже очень.
— Ты всегда нравился слушателям, правда?
— Похоже на то. У меня талант нравиться. Аудитория была хорошая, отзывчивая. Да и лекция мне самому понравилась. Надо будет ее записать, когда нечего будет делать. Может быть, даже опубликую. Все остались довольны, особенно я. Ну и, конечно, вручили чек.
Полли рассмеялась, глаза ее заблестели, щеки порозовели — в хорошем настроении она всегда была такой.
— Даже чек вручили?
— Тут же, на месте, как только кончил.
— Думаю, что это правильно. Нехорошо заставлять человека ждать.
— А человек считает дни и думает — а вдруг не придет?
— Я так беспокоилась, ведь твой самолет садился в самый дождь.
— Я и сам беспокоился, — признался Порху. — Но дорога из аэропорта была еще хуже. Таксист попался неудачный — какой-то фанатик, из правых. Пытался мне что-то рассказывать, а я сделал вид, что заснул, пока он не заткнулся. Потом, когда мы съехали с шоссе, он запутался в наших улочках и переулочках. Пришлось показывать ему дорогу. И туман был густой.
Он не сказал ей, что на большом приеме, устроенном после лекции, он игриво болтал с двумя бывшими выпускницами, теперь молоденькими дамами, годков по сорок с небольшим. Он познакомился с ними пятнадцать лет назад, когда они рискнули провести уик-энд в Нью-Йорке, вдали от мужей, а его попросили показать им город и особенно места, где собираются литераторы. Не сказал и о звонках, которые он сделал своим трем бывшим женщинам. Эти же двое давно развелись и, судя по всему, были вполне довольны своим положением. Ишь как оформились девочки, восхищенно думал он, и одеты по-модному и манеры что надо. Тогда, пятнадцать лет назад, обе посещали семинар по литературному творчеству и были в восторге от перспективы познакомиться с известными писателями и редакторами. Он повел их ужинать в одно хорошее местечко, где тусовалась издательская публика. Одна, более общительная, предпочла остаться в какой-то компании, другую же он привез к себе в мастерскую показать место, где он работает, и полюбоваться потрясающим видом ночного Гудзона и расстилающимися за ним залитыми светом далями Нью-Джерси.
— Вы, наверное, ничего не помните… — сказала она.
— Почему же, все помню, — живо возразил он.
— Предоставили мне самой решать.
— Какой чурбан! Очень некрасиво себя вел?
— Напротив, красиво, чересчур красиво. Как истинный джентльмен. Такой добрый, заботливый… словно папочка.
— Это похоже на меня. Так и должен поступать джентльмен.
— Вы еще сказали, что готовы отвезти меня в гостиницу, если я захочу, или оставить у себя на ночь.
— Конечно, помню. Вы решили уехать. Думаете, можно забыть такую интрижку?
— Я тогда до смерти испугалась, — призналась она с нервным смешком.
— Понимаю. — Ответный смешок.
— Я просто не знала, что делать. Я тогда ни с кем не целовалась, кроме мужа.
— Да-да, вы это сказали.
— Вы были первый, кто поцеловал меня на прощание. В такси, помните?
— Должен был обнять и поцеловать вас — иначе какой же я джентльмен? С моей стороны было бы некрасиво не сделать этого. Но дело в другом. Мы хорошо провели время в тот вечер, и нам было бы еще лучше вместе. Мне этого очень хотелось. Вам бы не понравилось, если бы мне не хотелось.
— Да, мне было приятно, очень приятно, хотя нервничала я страшно. А потом вы дали мне обещание, вернее, ручательство — помните?