Наша трагическая вселенная

— Ох, — вздохнул Джош. — Конечно, ты права. Мне еще кажется, все это нужно, чтобы пустить нам пыль в глаза и отвлечь от того, что происходит на самом деле.

— Как в теории заговора?

— Необязательно. Просто тебе всегда будут попадаться жулики и мошенники с их убогими фокусами, потому что жить по-другому они не умеют. Я думаю, что если ты способен творить настоящие чудеса, то сцена и зрители тебе не нужны. И написать об этом книгу ты тоже вряд ли захочешь. Ты станешь жить себе тихо-мирно где-нибудь в деревне, и никто никогда не узнает о твоих способностях. Если мы чего-нибудь не знаем, это еще не значит, что этого нет — возьми, к примеру, те же гены или звуковые волны. И на каждую сотню жутких книг о картах Таро или полтергейсте обязательно найдется одна, которая действительно сможет расширить твое представление о мире. Нужно только знать, где такие книги искать.

— Но какой во всем этом смысл? Если наша вселенная представляет собой лишь информацию. Ну то есть предположим, ты прав, и творить чудеса так же просто, как перетащить ярлык на рабочий стол компьютера, если, конечно, знать, что чудеса эти возможны. Но прав и Ньюман, а значит, нужно прожить героическую жизнь, дабы доказать, что ты достоин получить доступ к этому новому миру. Но зачем все это? Даже если чудеса и драконы существуют и можно вечно летать на ковре-самолете с лучшим другом, кому все это нужно? С чего люди будут вообще хоть что-нибудь делать? Если в действительности ничего не существует, получается, ни в чем нет никакого смысла! Если нет ничего материального, то все нематериально, понимаешь? Смерть должна быть тем, что определяет жизнь, ведь живое — это то, что умрет, но пока не умерло.

Говоря это, я вдруг представила себе Дартмут — все ту же зимнюю картинку, как в тот день, когда я купила свои первые мотки шерсти, прямо перед Рождеством. Я смотрела, как люди мрачно плетутся в магазины, чтобы купить себе нечто такое, что словно по волшебству разгонит мрак. Сейчас я снова увидела всех этих людей, ставших похожими на плохие копии журнальных фотографий. Они стояли у меня перед глазами: стареющие, разваливающиеся, умирающие без всякой на то причины, как и все, что они когда-либо покупали. Тогда, вернувшись домой, я набросала нечто вроде фантастического рассказа об обществе людей, на которых наложено страшное проклятье: они обречены считать, что жизнь гораздо прекраснее, чем она есть на самом деле. Так каждый раз, когда двое целуются на дискотеке, оба представляют себе, что у них начинается идеальный роман. Целыми днями они торгуют очень редкими, по их мнению, вещами. Люди готовы лгать, воровать и убивать, лишь бы заполучить эти редкие вещи, которые кажутся им приворотными напитками или омолаживающими кремами, эликсирами успеха или даже сборными сказочными замками. Но в действительности они продают пустые картонные коробки и заставляют ими свои дома до тех пор, пока коробок этих не становится слишком много и часть их приходится выбросить.

Джош склонил голову набок.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он. — Кому же захочется умереть, если есть вариант не умирать?

— Не знаю. Но мне не хотелось бы, чтобы вся моя жизнь свелась к сидению в пещере, победе над монстром и триумфальному возвращению в пещеру для того, чтобы повторить все по новой, только другими способами.

Дряхлый мужчина в коляске вдруг шумно вдохнул и уронил голову назад — казалось, он умирает, и это была настоящая смерть (если она вообще возможна), а не какое-нибудь мое теоретическое предположение или фантазия. Я встала, шагнула в его сторону и дальше уже не знала, что делать. Его голова застыла в неестественном положении, рот был открыт. Я взглянула на Джоша: он отвернулся и смотрел в другую сторону. Я на цыпочках подошла к мужчине, но в этот момент он уронил голову на грудь и выдохнул не менее шумно, чем вдохнул — эти вдохи-выдохи были всего-навсего храпом. Я села на место, и Джош хихикнул.

— Ну и ну, — прошептал он. — Я думал, он умер!

— Я тоже. Ужас.

— Это лучший храп из всех, что я слышал в жизни!

— Ты бы послушал Кристофера.

— Я слышал. Еще в детстве, когда мы ходили в эти ужасные походы с палатками. Я уверен, что они усугубили мои психологические проблемы. — Джош вздохнул. — В общем, думаю, твои предположения ошибочны, и не сомневаюсь, что Ньюман ответит на все эти вопросы в своей следующей книге.

— Не ответил. Я ее уже прочитала. Очередная трепотня о том, что жизнь — великий приключенческий сюжет. Ну и еще он долго объясняет, как важно быть героем, а не сидеть на диване и есть пиццу. Помнишь, на семинарах я рассказывала о центральном персонаже, который обязан нравиться читателю, и как его характер должен меняться в процессе повествования? Так вот там о том же, только дело происходит в конце времен.

— Как ты могла прочитать эту книгу? Она же выходит только через месяц.

— Мне прислали ее корректуру, — объяснила я. — Это все для статьи. Могу дать тебе почитать, если хочешь.

Джош улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. — Я ее сто лет дожидался. Наверняка она куда лучше, чем ты говоришь.

Он посмотрел на дверь, в которую вошел Кристофер, и снова повернулся ко мне.

— Я понял, что ты сильно сомневаешься, но, может, все-таки сходишь?

— Куда? На лекцию Келси Ньюмана?

— Ага. Я думаю, будет очень интересно. В прошлый раз мне понравилось. Он здорово все объясняет.

— Не знаю. Может быть. Я забыла, какое это число?

— Двадцатое марта.

На двадцать первое было назначено открытие лабиринта, и я еще давным-давно планировала вечером двадцатого отвести Фрэнка и Ви куда-нибудь поужинать, но теперь эти планы, конечно, пошли прахом.

— Надо будет заглянуть в ежедневник.

— Тогда дай мне знать, когда решишь. Можно пойти вместе — сначала перекусить где-нибудь, например, съесть пиццы в «Руморе».

— Ладно, обязательно дам знать.

— А, слушай, я ведь все хотел спросить: нет новостей про ту работу с сайтами Зеба Росса?

— Я узнаю об этом только в середине марта. Пока держи кулаки. Ты (или кто-нибудь еще, кого на эту должность возьмут) будешь затворником с каким-нибудь видом инвалидности. Это пока все, что мне известно.

— Какой еще инвалидности?

— Мы сейчас как раз над этим работаем.

— В смысле, по-настоящему? Мне придется лечь под нож хирурга?

Я расхохоталась.

— Ну ты совсем! Конечно, нет!

Джош тоже засмеялся. Мы оба продолжали смеяться, когда Кристофер вышел из кабинета с рентгеновским снимком, который свидетельствовал о том, что его рука сломана в трех местах и он не сможет работать как минимум полтора месяца.

Паромы наверняка уже не ходили, поэтому я поехала обратно в Тотнес и оттуда по полосам — в Дартмут. На каждом бугорке, через который мы переезжали, Кристофер стонал и хватался за руку, но в остальное время молчал. Я все думала, что, может быть, стоило как-то его подбодрить, но решила этого не делать, потому что вообще-то мне хотелось как следует на него наорать: он сам виноват в этом, да и вообще во всем, что его расстраивает, он всегда виноват сам! Я знала, что ему, наверное, хотелось сказать что-нибудь про Джоша. Я что, опять с ним флиртовала? Почему мы смеялись? И что я ему на это отвечу? «Нет, между мной и твоим братом ничего нет; но меня удивительным образом влечет к человеку, который старше меня на двадцать пять лет и которого мне никогда не заполучить. Но, так или иначе, у меня есть ощущение, что я тебя разлюбила, и мне сегодня весь вечер хотелось сбежать от тебя куда подальше, потому что ты чертов псих». Мысли бушевали у меня в голове подобно разъяренной толпе, вооруженной вилами. Нет, ну на хрена было колотить своим идиотским кулаком по стене и портить всем вечер? И какого черта он теперь молчит? Если ему так хочется сморозить какую-нибудь глупость про Джоша, то почему бы этого не сделать? Впрочем, вскоре я распустила обозленную толпу по домам. Я устала, а деревья, бежавшие по обе стороны от полос, показались мне надежной защитой — правда, я и сама не знала, от чего им предстояло меня защитить. Я снова представила себе, как забираюсь в нору к барсучьему семейству, но на этот раз со мной был Роуэн. Мы с ним стали мистером и миссис Барсуками и жили долго и счастливо в своем уютном гнездышке где-то глубоко под землей.