Женская рука

Все это время она видела, что с Клэем что-то творится. Начать с того, что у него отросли волосы. Длинные кудряшки, как перья, торчали у него за ушами. Она видела, что он и сам все не свыкнется с шелковистой дерзостью своих волос, которые раньше торчали ежиком.

— Пожалуйста, мистер Мак-Джилливри, ниже ушей, — просил Клэй.

Мак-Джилливри, который был уже стар, но по-прежнему добр, воздерживался от каких бы то ни было комментариев.

Таможенные чиновники воздерживались тоже — что было более чем странно. Даже девицы, которые поначалу готовы были подхихикнуть, испытывали теперь какой-то непонятный трепет перед ним.

И только когда у мистера Скеррита волосы стали до плеч, мистер Арчболд вызвал его к себе.

— Это что, так уж необходимо, мистер Скеррит? — осведомился патрон в бастионе своего кабинета.

— Да, — ответил Клэй.

Он выжидательно смотрел на патрона.

И его отпустили.

Его жена Мадж решила ничему не удивляться. Это было единственное, что ей оставалось. Даже когда раздавался треск деревянной резьбы, она предпочитала этого не слышать. Даже когда из подвесных цветочниц торчали волосы вместо папоротника, она предпочитала этого не видеть. Котлетки, которые она ставила перед мужем, всегда располагались на тарелке исключительно прелестно. Это ли не крайность?

Как-то Клэй вошел из сада, где ползали улитки и пахло морем, в комнату. Постоял перед свадебной фотографией родителей. Большая туфля, ладья или, может быть, мост, видна была отчетливо, как никогда. Оглядываясь на прошлое, он, казалось, припомнил, что тут таятся истоки его стихов, или романа, извержения лавы, которой суждено затопить всю его жизнь.

Мадж отметила, что это был тот вечер, с какого он заперся у себя.

Она лежала в постели и звала его:

— Клэй, ты собираешься идти спать?

Или она вздрагивала, просыпаясь в предутренние часы, когда простыни сереют в сумраке, когда воздух дрожит от угрожающего звонка будильника, и разжимала рот, чтобы произнести:

— Клэй, выключи будильник!

Начиная с этих пор, его тело, казалось, никогда уже не пребывало в постели достаточно долго, чтобы там сохранялось его тепло. Впрочем, на что Мадж было жаловаться? Близок с нею он бывал раза два в году, не больше, на рождество и на пасху, хотя на пасху этого могло и не случаться — все силы отнимала Королевская сельскохозяйственная выставка.

Но дело было не в этом. А в тех белых листках бумаги, которые исписывал теперь Клэй за дверью маленькой комнаты, и его жена уже с трудом припоминала, как эта комнатка выглядит, так давно она туда не заходила. Одним из благоприобретенных миссис Мадж Скеррит качеств было уважение к праву другого на собственный мир.

Итак, Клэй писал. Поначалу он сосредоточился на неживых предметах, живущих своей таинственной жизнью. Годы с тех пор как он начал писать, он посвятил этому.

« …стол стоит и стоит его ножки так устойчивы конечно если взять топор и полоснуть по плоти тогда кричат убийца убийца но ничто не омрачает путешествий детства по застывшим волнам лесных просторов безо всяких кораблей струящиеся шелковые подолы мчат их из пункта А в пункт В в воображении пловца»

Долгое время он не сосредоточивал внимания на человеческих существах, хотя они всю жизнь его окружали. Да и на этот раз не то чтобы он сосредоточил внимание на живом существе — оно само вторглось к нему. К тому же Лав была совсем другое, чем все эти люди, по крайней мере сначала он по-иному ощущал ее присутствие, она была как бы его принадлежностью.

В ту ночь Клэя одолевала икота, он был очень взбудоражен, нервен. Громовые раскаты этой икоты заглушали тусклый голос его жены Мадж:

— Клэй, ты собираешься идти спать?

Лав по сравнению с нею была свежеветвящейся, зеленовато-желтой, словно поспевающая груша.

«Лав, Лав, Лав», — писал он на листе бумаги, как бы для пробы.

Ему это очень понравилось, он удивился, как это раньше не пришло ему в голову. Он способен был просто сидеть и писать ее имя, тем не менее Лав делалась все более осязаемой.

Вначале Лав возникала за стеклом, покрытая дрожащими капельками испарений, как на папоротнике в жарких комнатах, глаза у нее были цвета папоротника, тронутого коричневинкой, и очень походили на его собственные, хотя едва ли он подозревал об этом. В первые встречи он чувствовал не более чем легкое колыхание волос, когда она кивала головой, подрагивание кожи, которой он словно бы касался. Она поднималась по ступенькам старой каменной лестницы, задерживаясь на замшелом пороге. Иногда листья-монстеры обращали ее в рассеянный свет. И только он один знал, что нужно сделать, чтобы она появилась снова. Бывало, ее губы оказывались совсем рядом, когда он лежал в саду, на сдобренной высохшим навозом земле, среди запаха гниения. Она не была реальной, не могла быть реальной. Нет. Ему еще предстояло ее сотворить. Но была одна вещь, которая настораживала. Физические проявления.

Мадж говорила:

— У меня руки потрескались, нужно спросить мистера Тодда. Проще поговорить с аптекарем, врачи слишком заняты, чтобы уделить тебе внимание.

И у Лав выступила экзема. Клэй вначале смотреть на нее не мог. Как она сидела за маленьким столиком и принимала пятнадцать разных лекарств, пожирала таблетки, как поросенок, и хотя Лав улыбалась, все равно это было грустно. Болячки стали покрываться струпьями. Он не мог себя заставить подойти к ней. Да и запах. Множество ночей Клэй не мог написать ни слова. Или, точнее, несколько ночей подряд он писал:

«…засыхающая умирающая…»

Прислушиваясь, он слышал шелест пилюль Лав, колыхание единственной в саду бесплодной финиковой пальмы, скрип кровати, в которой ворочалась Мадж.

И тогда его охватывал панический страх, что дом на подпорках вот-вот рухнет. Он такой гнилой, такой иссохший. Но Клэй не мог быстро вскочить из-за стола — не то разлетятся листы бумаги. Плеща по полу спадающими шлепанцами, он плыл к двери.

Но подойти к ней не мог, потому что Лав, тут только он это и обнаруживал, поворачивала в двери ключ и прятала его на груди.

Она подошла и сказала:

— Фигу тебе!

И села к нему на колени, а он свободной рукой начал снова писать, впервые после многих бесплодных ночей:

«Наконец-то жизнь больше не сковородка с гренками и пошла как по маслу».

— Ура! — воскликнула Лав. — Что значит образованный парнишка! Честное слово, Клэй, писать, должно быть, очень-очень приятно, особенно когда только одна рука занята.

Она смеялась и смеялась. Когда его одолевали сомнения. Неужели все другие, кроме тебя самого, на одно лицо? Ему хотелось пойти взглянуть на свадебную фотографию и проверить, но эта темень, эта лестница! Слышно было только, как во сне дышит с присвистом Мадж. Конечно же, Мадж сказала за завтраком:

— Все одно. Что б ни твердил тебе торговец, все только чтобы сбыть свой товар.

Но Лав сказала:

— Большая разница, Клэй, как между апельсином и гранатом. А ты и вовсе не такой, как все. Уж я-то лизнула сливок твоей гениальности.

Она действительно порой была словно кошечка, свернувшаяся в клубок у него на коленях, но притом появлялась и исчезала мгновенно, как открывается и закрывается складной ножик.

— Так бы и съела тебя, — продолжала она, обнажив свои острые зубки, а он-то думал, что они у нее широкие и редкие, как у матери или Мадж.

Хотя он и был напуган, правой свободной рукой он написал:

«Никому кроме себя самого не доверю опасной бритвы…»

Лав заглянула в написанное.

— Револьвера, — сказала она. — Я — это револьвер.

Он забыл о ней и продолжал писать, что надлежало:

«… Лав сидит у меня на коленях пахнет надкушенной морковкой…»

— Кусни-кусни-кусни его за палец! — сказала Лав. — А ну-ка, хоть что-нибудь на букву «ка»!

— А-а-а! — заплакала «ка», — д-д-дорогая, д-д-добрая Лав!

— Это еще откуда тут взялась «дэ»? — воскликнула Лав.

— Никакой «дэ» нет и в помине, она еще не родилась, — ответил Клэй. — Можешь быть уверена, ее и не будет. Вот «а», так та спит. Но я не «а», увы, — вздохнул он.