Собиратель автографов

«Насмотрелся кино!» — одна из великих современных сентенций. А в ней — прозрачный намек на то, какими мы были раньше и в кого превратились. И на то, как много на свете людей правдивее Алекса Ли Тандема, выдающегося Собирателя Автографов. Вдруг его пронзила мысль: они мертвы.Всего-навсего. Они мертвы. Эта догадка промелькнула в его сознании быстрее, чем произносится сама фраза, но сразила наповал. И в следующую секунду: нет, нет, конечно нет.Всех родителей рано или поздно охватывает такое чувство. Ужас, цепенящий ужас. Душа ушла в пятки. Но после — во всяком случае, для Алекса — все встало на свои места. Пришло понимание, что дело лишь во времени. Потому что ничего неверного в этом диагнозе не было, за исключением времени, когда он поставлен.

Их не было.

Но они будут.

Все его друзья, все его любимые.

Этот покойник шел за ним по пятам. Ехал с ним в поезде. Пил в баре накануне вечером. Сопровождал по дороге домой. Его черно-белый контур прилип к стене, и он лежал в кровати, красочный, как в цветном кино. Дети боятся этого призрака, но потом как-то к нему привыкают. Один знаменитый ирландец [105]знал это, воспринимал спокойно и считал, что здесь есть о чем поговорить, и только. Но Алекс чувствовал себя не в своей тарелке. Призрак давно уже сидел в нем глубокой занозой. Десять лет назад сестра Сары приехала погостить со своими детьми, и его кузина Наоми не хотела спать в этой комнате, потому что боялась «покойников на стенах». После завтрака все смеялись. И он смеялся. Все смеялись. Потому что не стоит, говорили они, принимать все так близко к сердцу. Ну, он так и делал, потому что был взрослым мужчиной(может, все и хотели сказать, подумалось ему, своей глупой фразой, что не надо все это принимать близко к сердцу, и свое взросление тоже, и свою взрослость).И несколько лет он все это близко к сердцу не принимал, если только по-киношному или по-телевизионному, да и то вряд ли. Но сейчас ему стало не до шуток — он схватился за дверной косяк, чтобы не упасть, — смерть дышала ему в лицо, обволакивала, он повис на самом краю пропасти. Метнулся в сторону, сжимая в руке что-то случайно сдернутое им со стены, рот его открылся, словно кто-то сильным ударом пробил дыру в его лице. Он старался не шуметь, чтобы не будить мертвечину. Он все еще владел собой. Нашел сухое и теплое местечко среди полотенец, откуда его не могли услышать, и прочитал каддиш — без всяких лишних жестов или формальностей — просто мольба измученной души.

ГЛАВА 10

В этом мире

Позвонили в дверь. Алекс на карачках сполз с лестницы. Буквальнона карачках — вниз по ступенькам. Ведь голова такая тяжелая! Еще утянет за собой… Даже просто стоять у него не получалось, еле-еле на колени поднялся и заскользил вниз. Стоя на четырех точках, протянул одну руку, чтобы открыть дверь.

— С добрым утречком! — сказал Марвин.

— Марвин. — Алекс начал подниматься.

— Как там в Нью-Йорке?

— Большой. Утомляет.

— Ты весь как выжатый лимон.

— Спал на полу.

— Эге-ге-ге. — Марвин достал свой блокнот.

Где-то птичка пропела первые ноты из песенки Фатса Уоллера «Я не так уж плох». Солнце с улицы слепило глаза. В последнее время сентиментальность вышла из моды, и первым днем весны никто не восторгался. Но на этот раз все было по-другому. Весна словно пришла к самому Алексу. Вместе с ярким солнышком пришло предчувствие близкой Пасхи — и еврейской, и христианской, и вот-вот наступит долгий ленивый уик-энд, когда можно валяться на диване и до одури смотреть видик. Когда светит такое солнце, жизнь прекрасна и удивительна!

— Тандем? — окликнул его Марвин и вслед за Алексом посмотрел на лазурное небо.

— Хм-м-м?

— Будешь что-нибудь заказывать или как?

— Ну и денек! Разгулялась погодка!

— У нас каждый день так.

— Марвин, чем ты хочешь заниматься? — прохрипел Алекс и выкашлял чуть ли не лягушку.

— Чего-чего?

— Ну, кроме разноски молока. То есть чем ты хочешь вообще заниматься?

Марвин деланно простонал, как замученный нерадивыми студиозусами профессор, и хлопнул себя ладонью по лбу:

— Слушай сюда. Дурацкий твой вопрос — вот что. Мне и так фартит. Что будет, то будет. И все дела. Йогурт?

— Нет-нет… Немного молока.

Марвин недовольно хмыкнул и упер руки в бедра:

— Я, это, видел тебя в газете. Не хотел даже вспоминать, потому что все это меня не колышет. Своих тараканов хватает. Если все куда-то ломанулись, меня не трогает. Это наших дружбанов-негрипопусов жаба душит, чуть что у кого увидят. А я по жизни не такой. Но должен тебе заметить вот что. Сильно надеюсь, что планка твоих заказов подымется. И дело не в том, что ситуация изменилась. Хотя все равно в любом случае было бы кстати. — Марвин помрачнел. — Торговля есть торговля, брателло. Короче, я теперь с тобой церемониться не буду. Сам пойми: ну как не подсуетиться при таких твоих делах?

Алекс посмотрел на тележку Марвина за его спиной:

— Мне нужно будет по упаковке каждого молочного коктейля, несколько йогуртов, того странного итальянского сыра, который ты втюхивал мне в прошлый раз. Ну и еще, что, по-твоему, мне должно понравиться.

Марвин присвистнул:

— Вот это я понимаю! Возвращение блудного сына.

И он удалился по дорожке, прищелкивая пальцами.

Когда Алекс через несколько минут вернулся в дом с картонной коробкой, полной кисломолочных продуктов, перед ним забрезжил лучик надежды. Он толканул дверь за собой локтем. В коридоре стояла Эстер. В шелковом китайском халате нараспашку, всегда ждавшем ее здесь. Однако она тут же запахнула его полы да еще скрестила руки на груди.

— Вот ты где! — Он двинулся к ней, но она шагнула назад. У нее всегда все было написано на лице, и сейчас оно выдавало боль. Алекс кивнул на коробку: — Я сейчас, только вот ее положу.

Он прошел на кухню и положил картонку на стол. Когда обернулся, у дверей стояли уже две женщины.

— Как ты меня достал! — воскликнула Эстер. — Просто зла на тебя не хватает. Но сильнее всего я устала… Просто устала. Ты должен меня выслушать. И не перебивай, пока я не скажу все до конца. — Любимое Алексово угугуканье она сразу оборвала решительным жестом. — Полагаю, сначала тебе надо выслушать Китти. О’кей?

— Доброе утро, Алекс, — спокойно поздоровалась Китти. Она единственная из них троих была одета подобающим образом.

Алекс снова завел свое «у-уг», но Эстер сердито затрясла головой.

— Знаешь, с чего у меня началось сегодняшнее утро? — Китти развернула газету. — Я встала рано и чуть не наступила на тебя. А потом спустилась вниз и подняла с ковра эту газету. И прочитала свой собственный некролог. — Она слегка улыбнулась. — Веселенькое начало дня, не правда ли?

— Китти, я…

— И там среди всего прочего говорится, что в конце моей карьеры у меня начались легкие странности. Буквально сказано следующее: «От ее любви к кино осталось лишь непреодолимое влечение к коллекционерам, для которых ее автографы обладали особой притягательностью». Ну просто замечательно сказано! Вся моя жизнь втиснута в одну-единственную фразу.

— О, Китти, прости меня. Я перед тобой виноват. Мне показалось, это всего на один день и имеет смысл…

— Тут еще говорится, — Китти смахнула слезу, — что, будучи от природы талантливой, я легкомысленно растранжирила свой дар… и там перечислены всевозможные мои пороки. И дальше… где это… вот: «В Голливуде ее запомнили не столько по фильмам, в которых она снималась, сколько по тому, с кем из знаменитостей она спала». Даже глупо из-за этого расстраиваться. — Теперь она закрыла глаза обеими руками, а газета упала на пол. — Вот до чего дожила! Никогда не равняла себя с Джоан Кроуфорд, понимаешь? Но такоеты можешь себе вообразить? А? Можешь?

105

Имеется в виду Джеймс Джойс (1882–1941), автор рассказа «Мертвый» из цикла «Дублинцы» (1914). Он первым использовал в своем творчестве «поток сознания» — отчасти так написаны некоторые главы «Собирателя», в том числе гл. 9 второй книги.