Собиратель автографов

— Тандем, — зашипел он, — что ты тут забыл? Не нашел местечка получше? Нечего тебе здесь делать. Сюда люди раны зализывать приползают.

Слева нарисовался Лавлир и расплылся в неестественной, словно взятой напрокат, улыбке:

— С тебя шампанское, мистер Крутизна.

— Лавлир, — пришибленно отозвался Алекс, с головы до пят пропитанный сознанием собственной вины. — Как-то все немного фантастично получилось, а?

Лавлир присвистнул, продолжая недобро улыбаться и всеми своими телодвижениями демонстрируя напускную веселость:

— Сто пятьдесят тысяч. Это не «немного фантастично», кореш, а совершенно фантастично.

— Ага… Фантастично. Даже очень…

— Я просто подумал, что это удивительно, — напыщенно изрек Лавлир. — Что это так удивительно. Если хочешь знать, кому попало так никогда не повезет. Будь я проклят!

— Спасибо, Лавлир. Правда, очень тебе признателен. Шампанского?

— Хм-м? О да. — Лавлир стукнул кулаком по стойке. — То есть ты это заслужил. Без всяких оговорок. Сколько ты в нашем бизнесе крутишься? И никогда хорошего навара не бывало, да? А сейчас! Уму непостижимо. Знаешь что? Надо нам все тут взорвать. Доув со мной согласен. Для твоего нового статуса здесь все равно место неподходящее. Надо тебе перебираться в клуб повыше рангом. Где и все общество другое.

— Мне иногда нравилось здесь бывать, — сказал Алекс и осмотрелся, чтобы найти подтверждение своим словам.

На глаза ему попалась лишь одна женщина — официантка-словенка, пробиравшаяся по залу, держа высоко перед собой миску с равиоли, несмотря на то что каждый посетитель считал своим долгом цапнуть ее за задницу. Наконец она достигла крайнего столика, за которым сидел, опустив голову на руки, и, судя по всему, беззвучно рыдал один человек. Его шляпа валялась рядом, а широкие плечи ходили ходуном.

— А это не Багли?

— Он самый. Твоя удача его совсем подкосила. Угораздило его купить у того шведа не одну, а пять липовых Китти по восемьсот долларов за каждую. Марк Сэндс только что сказал ему, что они такие же настоящие, как дневники Адольфа Гитлера. Шведа давно и след простыл. Сел на свой велик и укатил в светлую даль. Оставил Багли один носовой платочек с монограммой и больше ничего стоящего.

— Хорошо. — Алекс дернул бармена за рукав: — Тройной джин с тоником, пожалуйста, и чего-нибудь двум моим друзьям…

— Слушай, а что ты имеешь в виду под словом «хорошо»? — вдруг нахмурился Лавлир.

— Хорошо и есть хорошо. Сам понимаешь. Хорошо, что Багли кинули.

— Ну-ну, теперь понимаю. — Лавлир кивнул Доуву. — Значит, хорошо, что других кидают? Правильно? Лишь бы тебя самого не кидали?

Алекс смущенно поежился:

— Но это же Багли? Мы всегда были счастливы, когда его кидали. Нам доставляло радость, если кто-то обводил Багли вокруг пальца. Помните? Всегда так было. В любое время года.

— Отчасти верно, — пробурчал Доув.

— Что-что?

— Газеты твои фотографии напечатают, да? — Лавлир многозначительно кивнул. — Чувствуешь себя большим человеком. Кому хочу, ноги отдавлю, пусть знают свое место, так? Похоже, ты уже привык быть большим человеком. Держу пари, у тебя в заначке еще несколько таких Китти. Придерживаешь до срока. Конечно, нам ты никогда не давал с ней увидеться, впаривал, будто она ничего тебе не подписывала, а теперь будешь всем рассказывать, что и мы никогда ничем тебе не помогали, да? Ну, Тандем, я просто безумно счастлив за тебя. А ты, Доув? Ты тоже безумно счастлив?

Алекс глотнул джина. На языке у него вертелось несколько дежурных фраз. Они легко приходили ему в голову, словно он накрывал на стол для седера. Но что-то сбило его с толку. Хотя шуму в баре не прибавилось, все ждали его слова. Он оказался в центре внимания. Ничего необычного в этом не было. За исключением того, что наблюдали за ним предельно внимательно и пристрастно.

Он постарался говорить как можно убедительнее:

— Послушайте, я, например, не хочу стать таким, как…

— Как кто? Как я? Как Доув? Ведь эти любовные письма замешены на однополой любви, в этом вся их соль? И теперь с автографами по двадцать фунтов к тебе лучше не соваться, Тандем? Погоди-ка, объясни мне, ты теперь слишком высоко взлетел, чтобы…

Алекс ударил стаканом по стойке:

— Что ты несешь? Хочешь сказать, я их подделал?

— Вот ты мне это и расскажи.

— Господи! Опять все сначала. Не из-за чего тут базар устраивать. Всего лишь сто пятьдесят тысяч, и это вовсе не значит…

— Вы его только послушайте! — проворковал Доув из-за своей кружки. — «Всего лишь сто пятьдесят тысяч»!

— Но вы же знаете, в нашем бизнесе всякое бывает. Я только это хотел сказать. Да, сейчас так получилось. Но я только агент по продаже этих автографов Китти — хотите верьте, хотите нет. — Алекс для пущей убедительности изобразил на международном языке жестов предельную искренность. — Я особенно с этим делом не заморачивался, но если теперь перейду в высшую лигу, значит, и буду в высшей лиге. Надо же нам что-то иногда выигрывать, разве нет? Ведь не каждый день везет? И совсем не хочу сделаться таким, как Дучамп или еще кто-то, без своего угла, и всего имущества — ночной горшок.

В этот момент виброфон снова изменился, и заметно. Стало тише. Причем не только рядом с Алексом, но и в радиусе двадцати футов от него и двух его друзей.

— Что? — спросил Алекс.

Лавлир покачал головой и вскинул брови.

На лице Доува появилось выражение той немой досады, которое свойственно англичанам и заменяет несравненно более сильную реакцию других народов: испанцы в гневе сжимают кулаки, итальянцы сверкают глазами, французы свирепо дышат, а русские громко вопят. Лицо Доува говорило: «Ведь сейчас все не совсем так, неужели ты не знаешь?»

— Что? Что случилось? — спросил Алекс.

— Я правда пытался тебе все рассказать раньше, — скривился Лавлир и отвернулся. — Но большие люди ничего не хотят слушать.

— Да можешь ты просто…

— Дучамп умирает, — сказал Доув.

Для Алекса, как и для каждого человека, больницы были чем-то далеким, стерильно чистым, внушающим одновременно страх и отвращение. Приехать туда с пузатенькой женой и уехать с беби — единственная радость, доступная в больнице. Все остальное только боль. Средоточие боли.Концентрация ее в больницах уникальна. В мире нет мест, служащих средоточием удовольствия (в луна-парках и тому подобном концентрируются лишь символыудовольствия, а не оно само), нет домов, где жительствуют веселье, дружба или любовь. А если бы были, то представляли собой нечто ужасное, но разве там вонь гниения спорила бы с запахами дезинфекции? Разве там люди брели бы по коридорам всхлипывая? А в киосках продавались бы одни цветы, домашние тапочки и мятные конфетки? И кровати (зловещее предзнаменование!) катались бы на колесиках?

Алекс опустился на такой низкий, такой оранжевый неудобный пластиковый стул.

— Брайан! — позвал он. — Принес тебе кое-чего вкусненького. И цветы. Слышишь?

От головы до груди давний бизнес-партнер Алекса остался неизменным, но ниже весь как-то съежился. В таких обстоятельствах ноги человека снова делаются словно бы детскими, только на них уже не убежать, куда хочется. Ноги Брайана были тонкими как веточки, бледными, лишенными волос и мышц.

— Я видел сон, — еле слышно произнес Брайан. — Или, может… Керри, медсестра, выходила замуж за Леона, где-то в Голландии или Бельгии. Все усыпано цветами, улыбки и поздравления. Красивенько. Праздник. Несколько дней продолжался, не меньше двух точно. На ней платье персикового цвета, а что на нем, не помню. А ты там не был? Хотя там много кого не было. Предостаточно. Зато цветы, и колокола звонят, и все улыбаются. Прекрасно.

— Не унывай, Брайан, — беспомощно проговорил Алекс.

Дучампа опутывали трубки. Что-то в него вводили, что-то выводили. Гудели приборы. Пульсирующую шею обжимала выцветшая лента с запекшейся кровью на ней.

Брайан открыл один глаз:

— Забавно. Понимаешь, я думал, что у него вообще не стои́т. А он от нее на шаг не отходил, танцевал с ней! Цветы на полу!