Страница 16 из 53
– И это все? – с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.
– Ага. Нравится?
– Отвратительно.
– Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
– Пройдемся немного, если хотите? – предлагаю я.
Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую – в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
– А это случайно не…
– …проститутки, – заканчиваю я, кивая головой.
– Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
– Поэтому не надо мечтать.
– Но как же тогда жить?
– Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?
Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?
– Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? – грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
– Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.
– Не знаю только, что вы разумеете под словом «убожество».
– Именно то, что это слово означает.
– Для меня убожество – тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин…
– Ясно, – прерываю я ее. – Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
– Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия…
Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?
– Прекрасно вас понял, – киваю я ей. – В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.
– Так и сделаю, – бросает она в ответ. – Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.
– Можем идти, – сухо предлагаю я.
Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу «ягуара». Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею.
– Я вела себя ужасно, – неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой.
«Только не заплачь!» – внушаю ей про себя.
– Я не хотела вас обидеть…
«Да и не смогла», – мысленно успокаиваю я ее.
– Просто я все это представляла себе иначе… Совсем, совсем иначе…
– Мы всегда представляем вещи иначе, – заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. – Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца…
– Извините… – тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку.
Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник – не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:
– Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.
«Все же надо было ее поцеловать», – думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.
«Все же надо было ее поцеловать», – говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня.
«Ее поцеловать? С какой радости? – возражаю я себе, подкатив наконец к дому. – Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно».
Я нажимаю на кнопку у парадной двери, и на лестнице загорается свет. Медленно поднявшись на девяносто вторую ступеньку, отпираю дверь и вхожу в свою жалкую «студию». Щелкает выключатель.
В комнате ждут меня, разместившись в креслах и на моей кровати, люди из Центра.
Все в полном сборе: Димов, Кралев, Младенов, Тони, Ворон и Уж. Одного Милко недостает. Вероятно, не успели сообщить ему о готовящемся судебном заседании. Потому что предстоит, несомненно, судебное заседание. Может быть, даже экзекуция.
– О, какой сюрприз! – восклицаю я с необыкновенным радушием. – И почему же вы так вот, в темноте?
– Помалкивай! – мрачно предупреждает меня Кралев. – Будешь отвечать только на вопросы.
– И это можно, – соглашаюсь я, опершись на дверь. – Мне не привыкать.
– Бобев, ты, собственно, на кого работаешь? – мягко, почти ласково спрашивает Димов, смачно причмокивая своими полными губами.
У меня вдруг появляется непреодолимое желание хлопнуть его по толстой щеке, чтобы он выплюнул наконец свою несуществующую конфету.
– На вас работаю.
– На кого работаешь? – повторяет Димов более раздельно, но все так же мягко, пристально глядя на меня своими сонными глазками. – Ты, надеюсь, понимаешь, что я имею в виду.
– Если вы имеете в виду что-то помимо журнала, то должен сказать, что ничего не понимаю… Может, вас разыграл кто-нибудь… Иначе как объяснить это ваше ночное посещение… На кого я могу работать?..
– Помолчи! – снова рычит Кралев. – Сейчас мы задаем вопросы.
– Ну-ка перестань ершиться, – говорю я, переходя на свой обычный тон. – Это ты решил их разыграть?
Кралев готов мне ответить, но Димов останавливает его взмахом своей пухлой руки.
– Вот что, Бобев, не трать время на пустые увертки, сперва выслушай, что мы знаем, а потом, если у тебя есть хоть какая-то смекалка, сам расскажешь нам, что ты знаешь.
– Да что с ним толковать? – неожиданно подает голос Ворон. – Давайте я отведу его в ванную, и дело с концом.
– Помолчи, – обрывает его Димов. – Ну-ка, Кралев, объясни этому юноше что к чему.
Мне уже под сорок, и, когда Димов говорит «юноше» он намекает не на возраст, а на мою неопытность и самонадеянность, позволившую мне вмешаться в игру солидных людей. И я в данном случае не вижу, чем мне крыть.