Евреи

— Конечно, — нетерпеливо возразила Мейта, — веселого в жизни мало. Но Дина — солнце…

— Солнце, — все так же монотонно повторила Фейга, — но нас и солнце не согреет. Когда посидишь в комнате, где мать лежит на одной кровати, а Ита, теперь опять забеременевшая от какого-то мальчика, на другой, и подумаешь, как они обе мучатся, то и о себе забудешь. Обе говорят, кричат от злости, ругаются, плачут… И голод сидит с ними, как живой.

Мейта уже молчала. И казалось, то были слова из книги зла, которые произносила девушка.

— Если бы не я, не Фрима, — продолжала Фейга, — они давно умерли бы с голоду. А ночью на улице уже прохода нет от девушек. И злишься на них, что отбивают хлеб.

— Это страшно, — бормотала Мейта с гримасой, как будто ее ударяли.

— Привыкнешь, Мейта, — с спокойным унынием отозвалась Фейга, и в этом был ужас. — Оно придет и к тебе, как самый верный друг. Оно отыщет дом, где ты живешь, твою квартиру, постучит тебе в окно, и ты выйдешь. Если зима не вытолкнет, весна заманит. И толкает, и тянет, Мейта…

Послышались шаги Нахмана, и Фейга стремглав выбежала из комнаты.

— Ну, вот я и свободен, — произнес он усталым голосом — Добрый вечер, Мейта! Что теперь делать?

Он, не раздаваясь, уселся, а Чарна, выглянув на него из двери, скрылась опять у себя в комнате…

Днем Нахман сидел с Даниэлем в трактире, после того как распродал торговцам остаток товара, и, поделившись с ним деньгами и выглядывая из окна на ряды, говорил:

— Мне Шлойма предсказывал, Даниэль, что так кончится. Не горюйте, товарищ, может быть, весной мы снова начнем торговать.

— Да, — ответил Даниэль, силясь улыбнуться, — зима таки отрезала голову. Мы, правда, продержались до ноября, и это отличное утешение. Ведь четверть разбежалась еще в начале октября…

— Торговцем нужно родиться, — упорствовал Нахман.

— Не будем спорить, — согласился Даниэль. — Передайте-ка мне чайничек. Теперь у меня одно осталось: продержаться до весны, а там уехать. Нас четверо с детьми, и все будем работать… на родине. Только бы добраться до тех, которые помогают уехать отсюда.

— Что же вы будете делать всю зиму? — мрачно спросил Нахман.

— То же, что и вы, — то же самое. Немного поголодаем, немного выпросим, немного заработаем… Поверьте, я не думаю об этом. Только бы не свалиться от болезни и найти тех, кто бросит добрый взгляд на мою семью. И "там" я всегда буду молиться на них.

Нахман не ответил, и они долго сидели задумчивые, потрясенные несчастьем, которое предвидели и ждали со дня на день…

— Теперь я вам надоем, Мейта, — ласково произнес Нахман, пожалев девушку, которая не поднимала головы от печали. — Но не хороните меня, — я, может быть, отыщу что-нибудь другое.

— Мы не гоним вас, Нахман, — раздался в соседней комнате голос Чарны. — Живите пока! Вы думаете, я жадная? — послышался ее смех, добрый, тихий, долгий… — Ваше положение теперь напоминает мне положение одного торговца с яблоками в тот день, когда у него украли корзины, и он не знал, что ему делать с яблоками.

— Не печальтесь, Мейта, — шептал Нахман, — в жизни ко всему нужно быть готовым.

— Мы не жадные, — повторила Чарна, показываясь на порог. — Мейта работает руками, я ногами… Живите пока у нас.

— Хорошо, Чарна, я не забуду вашей доброты.

— Ай, ай, — смеясь, выговорила она, — доброта! Вы это сказали, как одна птица, когда хозяин отнял у нее пшеницу, которую она собиралась съесть… Доброта! Нужно быть добрым, Нахман, истинно добрым! Я только и живу, когда я добрая. Тогда я как-то делаюсь выше, шире…

— Слышите, Нахман? — шепнула Мейта, с восторгом глядя на старуху.

— Когда мне становится худо, я только доброй и делаюсь. Я потеряла рано мужа, я плакала, и мне казалось, что солнце потухло, но я была доброй, доброй… Я потеряла троих детей, я плакала, но я была доброй, доброй… Что скажете, Нахман? Вы бы подумали, что я похожа на того несчастного извозчика, который целовал лошадь, когда та отказывалась везти…

Она опять вышла из комнаты, и долго еще слышался ее голос, ее смех, ее шепот.

— У вас хорошая мать, Мейта, — проговорил Нахман, безотчетно радуясь чему-то.

— Ее все любят, — серьезно сказала девушка, — я хотела бы быть похожей на нее.

— Вы тоже такая, — начал он и оборвался, заметив, что она покраснела.

— Я скажу ему, — думала Мейта, не поднимая глаз, — я скажу ему…

А Нахман уже рассказывал ей о Даниэле, о том, что он собирается весной уехать, и Чарна, слушавшая в другой комнате, кивала недовольно головой.

— Все это уже было, — произнесла она, появляясь в комнате. — Есть хорошенькая история…

И она щурила глаза, и беззубый рот ее умно улыбался, и она говорила, а Нахман, едва слушая, смотрел на Мейту и думал о своем.

Прошло несколько дней. Начались снега, и теперь горы его лежали во дворе и напирали на окна… Нахман сильно скучал и не находил себе места. Старуха Чарна искала для него работы, но бесплодно.

— Пойду к Шлойме, — сказал он себе как-то в одно утро.

Шлойма уже знал, что произошло с Нахманом, и встретил его восклицанием:

— Ага, Нахман! — произнес он. — Садись где-нибудь. Помнишь, я тебе предсказывал?

Нахман поискал места, оглянулся и спросил:

— Отчего же я не вижу Леи?

— Она у соседки. Рассказывай. А что Даниэль?

— И рассказывать не о чем. Сам не понимаю, как я продержался до сих пор.

— Я видел все, как на ладони, — серьезно произнес Шлойма, — но ты все-таки должен был попробовать. Здесь потерял, — в другом выиграешь.

— Я не жалею об этом. Для себя найду что-нибудь. Даниэля жалко. Теперь он задумал уехать…

Шлойма одел очки и внимательно посмотрел на Нахмана.

— Ты не смеешься? — спросил он.

— Конечно нет, Шлойма.

Старик замолчал, огорченный…

— Да, едут, — с сожалением выговорил Шлойма, точно ему трудно было признаться, и он не хотел солгать… — Это не горячка, но едут. Куда ни обернешься — видишь повозку, а из квартир выносят вещи бедняков. Да, да, не горячка, не лихорадка, не кричат, не шумят, но едут. Куда? Кто знает? Как будто на границе стоит большой друг и манит рукой…

— Ну вот, — произнес Нахман внимательно вслушиваясь, — вы сами говорите.

— Хотел бы кричать, Нахман, но кто послушает? Реку не остановишь, когда она разливается, и если даже уносит самое драгоценное для тебя.

— Я понимаю вас, — с жаром выговорил Нахман.

— Нет, нет, ты не понимаешь… Оно так трудно. Я смотрю на несчастную жизнь… Как лес, в воде разбухший и уже гниющий, — так вижу я людей. Но увозится и молодое вино в старых мехах, хочу я крикнуть, и крик мой обрывается.

— Что же делать, что делать? — шепнул Нахман.

Старик сидел, подняв очки на лоб, и в глазах его бегал огонь.

— Пусть слабые уходят, пусть сильные останутся, — выговорил он. — Пусть уйдет тот, у кого больная жена, больной ребенок, пусть уйдет несчастный и немощный, пусть уйдет калека и нищий, пусть уйдет тот, кто слаб умом, слаб сердцем… Но уходят наши надежды, наше воинство. И крик мой обрывается…

Нахман сидел, насупившись, и мучительно работала его мысль.

— Вернемся к тебе, — произнес, наконец, Шлойма, выходя из задумчивости, — что ты теперь думаешь делать?

— Скажите вы, Шлойма. Какое несчастие, что я не знаю ремесла.

— Ремесла? А почему бы тебе не поучиться у Хаима, пока ты ходишь без дела.

— Как вы сказали? — с волнением спросил Нахман.

Что-то блеснуло перед его глазами. Будто он стоял у стены, и вдруг стена раздалась, и открылся широкий путь.

— Отличая мысль, — пробормотал он. — Не понимаю, как это мне в голову не пришло?

— Что поделывает Мейта? — с улыбкой спросил Шлойма.

— Мейта? — Он покраснел. — Работает… Вы думаете, Хаим согласится?

— Конечно, согласится. Будешь чай пить? Ну, так возьми чайник и принеси кипятку. Не там, не там ищешь. Вот тут за печкой стоит чайник.

Нахман принес чай, и оба уселись за стол. Они опять заговорили, но уже об упадке дел, о безработице, и Шлойма постепенно раскрыл ему весь ужас, который принесла зима беднякам. Люди голодали, болели, и глядя из окна на чистый снег во дворе, такой белый и невинный, никогда нельзя было догадаться, что мучительные страдания были вызваны им. Они просидели долго в разговорах и расстались дружно.