Евреи

Когда она бывала милостива к нему, он молча переживал свое блаженство… Она шла с ним в главную улицу окраины, откуда виден был город с его огнями, и он жарко говорил ей о своих желаниях и мечтах. И побежденная на миг светлыми словами о том, какою должна быть жизнь, к которой и сама стремилась, — она смягчалась, и оба как будто впервые узнавали друг друга. Она отвечала на его мечты дрожащим голосом, и ему и ей, хотя они еще были чужды друг другу, хотелось вечно идти, лишь бы добраться когда-нибудь до края, где жизнь освобождала людей…

Начинало темнеть, когда Нахман вошел во двор, где жила Неси. У каждой квартиры сидели мужчины и женщины и пили чай. В углу Нахман заметил Шлойму и Хаима. Лея, закрыв кисеей лицо, словно боялась людей, сидела к ним спиной.

— Ступайте сюда! — крикнул ему Хаим, махая руками. — Узнаете новость… На фабрике…

Нахман не расслышал окончания, но кивнул головою. Из оконца квартиры правого флигеля сверкнули глаза Неси.

— Я зайду к вам позже, Шлойма, — крикнул он, засуетившись, — подождите!

Он повернул к правому флигелю, открыл дверь и вошел в сени. Неси не выходила. На скамейке сидел тринадцатилетний мальчик, Исерель, брат Неси, и читал книгу. При виде Нахмана, он бросил книгу и с радостью сказал:

— Ну, вот вы пришли, наконец. Нахман! Я так доволен…

— Я и сам не знал, что приду, — смеясь ответил он. — Отец дома?

— Дома. И все время сердится. Неси уже досталось от него.

Нахман поморщился от неприятного чувства и вместе в Исерелем зашел в комнату. Как и в сенях, в ней было тесно, стены пахли сыростью, и негде было повернуться. Неси сидела у оконца и выглядывала во двор. Торговка Энни, мать Неси, поместилась у дверей с чулком в руках, а на кровати уверенными жестами слепой нищий, Дон, отец девушки, считал деньги.

— Кто это? — спросил Дон и сейчас же ответил, пряча деньги: — Это — Нахман, я узнал его по шагам.

Он благосклонно улыбнулся, вытаращил слепые глаза, и Нахман, поискав места, уселся подле него. Неси не оглядывалась.

— Добрый вечер, — произнесла Энни своим неприятным голосом, — что слышно в рядах?

Она очень охотно принимала Нахмана, и он был первый из молодых людей, который удостоился ее одобрения. И она и старик Дон имели виды на Нахмана и не находили ничего предосудительного в том, что он к ним зачастил.

— Да, в рядах, — повторила она, играя вязальными спицами. — Неси, почему ты сидишь к гостю спиной? Это некрасиво.

— Хочу так, — ответила девушка, бросив быстрый взгляд на Нахмана.

— Пусть сидит, где хочет, — отозвался Нахман, — мне это не мешает.

— Плохой совет, — оскалил зубы Дон. — Она хочет, — повторил он, вдруг рассердившись, и было непонятно, как из мягкого, приятного голос его мог сделаться таким скрипучим, злым. — Мать говорит, она должна слушаться.

— Я уйду, — со страхом шепнул Исерель, — сейчас опять начнется.

— Я прошу, — вмешался Нахман. — Право, мне все равно…

— Перестань, Дон, — серьезно сказала Энни, — человек говорит: ему все равно.

Неси встала, бросила на слепого злой взгляд и вышла из комнаты.

У Дона затрепетали ноздри. И как только скрипнула дверь, он вдруг сорвался с кровати и, уверенно ступая на ногах, протянув лишь руки, резко закричал:

— Назад, Неси, назад в комнату, я приказываю! Не слушаешь? Хорошо, уходи. Но помни, ты вернешься…

Так же уверенно ступая, он добрался, до кровати и, улегшись, проворчал:

— Я уже кожу сдеру с нее, непременно сдеру, такая проклятая душа раз в век рождается.

Нахману едва сиделось. Над интимной жизнью Неси как будто взвился занавес, и он увидел эту жизнь, — такую неприглядную, жизнь под властью дикого надсмотрщика. Каждое слово этого отца было красноречивой повестью мучений. Вставали длинные годы страданий в одиночку, и вся жестокость их лежала в каждом дрожании мускула на этом деревянном лице, в этих изуверских, будто равнодушных глазах, во всей крупной фигуре старика-нищего, с длинной седой бородой.

Теперь Нахман начинал понимать дикость и настороженность Неси, ее речи, порывания и безумную неосторожность, с какой она искала свободы…

— Она упряма, как сталь, — согласилась Энни.

— Я сломаю ее, — с ненавистью ответил Дон.

— Не знаю, что она сделала дурного, — не вытерпел Нахман, — честное слово, вы несправедливы.

— Не говорите пустяков, — нахмурился Дон. — С девушкой нужно разговаривать, держа кнут в руках. Со всякой девушкой. Я так всегда с ними говорил. Человек должен работать, Нахман, а не быть сталью… Спросите Неси, как она работает? День да, день нет. Что это, спрошу вас? У тебя здоровые руки, здоровые ноги, — пусти их в оборот. Я двенадцать лет, как ослеп, и никто мне еще копейки не дарил. Я работаю, я работаю…

— Он работает, — серьезно подтвердила Энни, играя спицами, — и если бы не он, мы умерли бы с голоду.

— Не понимаю, — хотел сказать Нахман, но удержался.

— Я работаю, — с гордостью повторил Дон, поглаживая бороду, — и ни у кого не сижу на шее, как моя дочь. Я работаю головой, руками, голосом… Вы слышали мой крик? А я могу сделать мой голос, как у ребенка, когда его мучат, как у котенка, когда его душат. Я упрямый, но гнусь, как молодая ветка, полная соков. Из моих глаз текут реки слез, когда нужно, но если бы потребовали реки меда, — я заплакал бы медом. Я так выучился петь песни, что разбойника трону. Я работаю…

— Он работает, — с гордостью повторила Энни, и глаза у нее заблестели.

— Почему Неси не хочет? — вспомнил он опять. — Принеси копейку, но потрудись над нею, вот чего я хочу и добьюсь. В чем сила человека? В работе. Работай, ловко работай. Дорога работа, а человек самый дешевый товар…

Он уже перешел к другому, заговорил о людях окраины, и Нахман с недоумением слушал.

— Все, кажется, трудятся, — произнес он, наконец, — что толку? Я не видел еще ни одного рабочего, который бы жил хорошо.

— Не люблю, когда говорят пустяки, — с досадой перебил его Дон, — и машина работает. Чем труднее жить, тем ловчее нужно работать. Они дураки. В городе тысячи нищих — я выручаю лучше всех. Хотите, я сейчас сделаю так, что вы заплачете и отдадите мне все, что у вас в кармане? Вот как нужно работать! Они думают, что если бедны, то им все следует.

В его словах сквозила ненависть, и нельзя было понять, чего он хочет. Нахман, не возражая, пересел к окну, мечтая увидеть Неси. Старуха вышла в сени и долго возилась там. Совсем стемнело.

— Уже поздно, — с беспокойством произнес Дон, — я помолюсь.

Нахман кивнул головою, не оглядываясь. Двор осветился огнями. Словно желая избавиться от муки, Нахман искал теперь Неси. Старик стал читать молитвы.

— Ее нет, — с тоской думал Нахман, — может быть, она поджидает меня.

Странное волнение охватило его.

Оттого, что во дворе было людно, а он не находил Неси, и оттого, что в комнатке благоговейный голос произносил важные слова, которые облегчали и сбрасывали с человека ответственность за все, что творится на земле, — радость и печаль смешались в его душе.

Он не смел оглянуться, чувствуя на своей спине взгляд слепого, но и хотелось ему вырваться от его чар и крикнуть громко, чтобы ему отдали Неси… чтобы не мучили людей.

Он видел их из оконца, и как уставшие волы казались они ему. Они беспомощно толпились у своих лачуг, и ему хотелось от сострадания вырвать свое сердце и отдать им для утешения, для просветления.

С дрожащими губами, со слезами на глазах, он повернулся к Дону и, как отцу своему, сказал:

— Если бы, Дон, вы могли увидеть людей во дворе, вы не сказали бы: люди — самый дешевый товар. Самый дорогой, Дон, самый дорогой… Посмотрите на них. Они устали, они разбиты. Ради чего они работали? Мне стыдно назвать их людьми… Это души, Дон, живые души. Они трудятся, страдают, — ради чего? На их пути я вижу: пот, слезы, кровь… Ради чего? Пот, слезы, кровь, — повторил он в волнении, — слезы, кровь…

Слепой замахал руками, — и снова, одни властные, полились твердые звуки из святых слов, которые сбрасывали со всех ответственность за то, что происходит на земле с человеком. Они лились глухо и светло, звали куда-то далеко от земного ничтожества и как будто прикрепляли крылья к телу, чтобы оно взвилось.