Страница 18 из 33
— Здравствуйте, госпожа Стивенс. Это я.
— Кто?
— Эмма Литтон.
Госпожа Стивенс разразилась радостным кудахтаньем, хлопнула рукой по бедру и прижала ладонь к сердцу:
— Эмма! Вот так сюрприз! Я тебя не видела Бог знает как долго! Что ты здесь делаешь?
— Приехала с одним человеком, который хочет видеть Пэта Фарнаби. Он поднялся к нему.
— Твой отец уже вернулся?
— Нет. Он все еще в Америке.
— А ты предоставлена самой себе?
— Именно так. Как поживает Эрни? — Так звали господина Стивенса.
— Прекрасно. Только вот сегодня ему пришлось отправиться в город к зубному врачу — показать свою пломбу. Зуб так разболелся, что переносить это стало просто невозможно. Поэтому я вышла вместо мужа загонять коров.
Эмме захотелось помочь женщине:
— Я пойду с вами.
— Слишком сыро.
— Я в сапогах. К тому же хочется размяться. — Ей нравилась госпожа Стивенс. Это была женщина, не теряющая присутствия духа ни при каких обстоятельствах. Они поднялись на перелаз через каменный забор, и перед ними открылись мокрые поля.
— Ты ведь была за границей? — спросила фермерша. — Да, я так и думала. Не знала, что ты вернулась домой. Жаль только, твой отец вот так уехал. Ну что ж, ничего не поделаешь. Мне кажется, что его уже не переделать.
Разговор с Пэтом Фарнаби был трудным, если не сказать больше. Это был настороженный, очень бледный и худой от недоедания человек с рыжей копной волос и такой же бородой. Глаза его были зелеными и подозрительными, как у голодного кота. К тому же молодой художник оказался очень грязным. Жилище его тоже было крайне запущенным, но Роберт ничего другого и не ожидал и поэтому просто не обращал внимания.
Чего он не ожидал, так это открытой враждебности со стороны молодого человека. Пэт Фарнаби не любил, когда посторонние без приглашения или предупреждения заходили к нему во время работы. Роберт извинился и объяснил, что пришел по делу. На что художник только поинтересовался у непрошеного гостя, чем тот торгует.
Подавив в себе негодование, Роберт попытался изменить тактику. С некоторой чопорностью он достал визитную карточку Маркуса Бернстайна:
— Господин Бернстайн попросил меня навестить вас, при возможности взглянуть на ваши работы и выяснить творческие планы.
— У меня нет никаких планов, — отрезал художник. — Я никогда их не строю. — Он взглянул на карточку, как будто она отравлена и прикасаться к ней опасно. Роберт был вынужден положить ее на угол грязного стола.
— Я видел вашу картину в галерее Порт-Керриса. Но там всего лишь одно полотно…
— И что?
Роберт прокашлялся. Маркус явно был более искушен в общении с подобными представителями рода человеческого, ведь он никогда не выходил из себя. Понятно, что на выработку такого безграничного терпения ушло много времени. Его же терпение истощалось, как песок, сочащийся сквозь пальцы. Собрав всю волю, он сказал:
— Мне бы хотелось посмотреть ваши работы.
Светлые глаза Пэта Фарнаби сузились:
— Как вы нашли меня? — Голос его зазвучал, как у загнанного в угол зверя.
— Мне дали ваш адрес в галерее. А дорогу показала Эмма Литтон, которая приехала со мной. Вероятно, вы знаете Эмму?
— Приходилось встречаться.
Дело не ладилось. В наступившей тишине Роберт обвел глазами неряшливую мастерскую. Повсюду взгляд наталкивался на самые убогие предметы человеческого обихода: постель, как разоренное гнездо, грязная сковорода, носки в тазу с водой, открытая консервная банка. И повсюду были холсты: в стопках, россыпью, на стульях, прислоненные к стенам. Неоцененное сокровище! Не веря, что ему позволят осмотреть их, Роберт снова перевел взгляд на хозяина и встретил холодные немигающие глаза.
Наконец гость мягко предупредил:
— Господин Фарнаби, я располагаю отнюдь не бесконечным временем.
Подвергнутое испытанию, сопротивление художника не выдержало. Высокомерие и грубость были его единственной защитой от постоянно меняющейся и сложной окружающей действительности. Молодой человек почесал голову, нахмурился, изобразил на лице покорность и подошел к холстам, чтобы повернуть их к свету.
— Вот это, — неуверенно произнес он и отошел в сторону. Роберт достал из кармана пачку сигарет и передал ее художнику. В наступившей тишине Пэт Фарнаби разорвал целлофан, достал сигарету, прикурил ее и затем вороватым движением отправил пачку в карман своих брюк.
Часом позже Роберт вернулся к машине. Ожидавшая его Эмма наблюдала, как лондонский гость сошел с лестницы и, выбирая путь почище, пересек двор. Она перегнулась через сиденье и открыла для него дверцу. Когда он сел рядом, спросила:
— Что-нибудь получилось?
— Все в порядке. — В его голосе звучали настороженность и волнение.
— Он показал тебе свои работы?
— Большую часть.
— И они хорошие?
— Думаю, да. Кажется, мы на пороге чего-то крайне важного. Однако у него такой беспорядок, что трудно быть уверенным на все сто. Холсты без рам, какой-либо учет напрочь отсутствует.
— Я была права, не так ли? Он ненормальный.
— Сумасшедший, — согласился Роберт и улыбнулся девушке: — Но гениальный.
Машина развернулась во дворе и направилась по дороге к шоссе. Роберт насвистывал сквозь зубы, и Эмма почувствовала, что за его волнением скрывается удовлетворение.
Она предположила:
— Ты сразу переговоришь с Маркусом?
— Я обещал сразу позвонить. — Он отогнул рукав и посмотрел на часы: — Четверть седьмого. Маркус должен ждать в галерее до семи, затем поедет домой.
— Можешь высадить меня у перекрестка, до дома я дойду пешком.
— Ну вот еще, зачем это?
— У меня нет телефона, а тебе надо спешить в гостиницу.
Он улыбнулся:
— Дело не такое уж и срочное. И если бы не ты, я все еще искал бы этого Фарнаби. По меньшей мере я должен доставить тебя домой.
Они ехали по охотничьим угодьям высоко над морем. Ветер значительно ослаб, уходя на запад, и над головой начинало открываться небо, появились просветы голубизны; с каждой минутой они расширялись, словно раздвигаемые мокрыми пальцами солнечных лучей. Эмма сказала:
— Вечер обещает быть чудесным.
По тому, как она это произнесла, чувствовалось: она не хочет, чтобы Роберт возвращался в гостиницу и оставил ее одну. Сам того не ожидая, он вдохнул жизнь в мрачный день, придал ему очертание и смысл, наполнил общим для них двоих приключением, и теперь ей не хотелось, чтобы оно кончалось.
Девушка спросила:
— Когда ты возвращаешься в Лондон?
— Завтра утром. В воскресенье. Чтобы быть в галерее в понедельник. Весь уик-энд в делах. Когда отец нарисовал твой портрет верхом на осле? — спросил Роберт.
— С чего это тебя заинтересовало?
— Просто пришло на ум. Эта картина зачаровывает. Ты выглядишь такой торжественной, важной.
— Именно такой я себя и ощущала: торжественной и важной. Мне было шесть лет, и это единственный мой портрет, написанный отцом. Осла звали Мокей. Он обычно возил нас на спине к берегу и обратно со всеми корзинами и вещами для пикника.
— Вы всегда жили в коттедже?
— Не всегда. Только с тех пор, как Бен женился на Гарриет. До этого мы жили где попало — в пансионате, у друзей. Иногда просто в мастерской. Было забавно. Но Гарриет заявила, что не намерена жить как цыганка. Поэтому купила несколько коттеджей и объединила их в один дом.
— И правильно сделала.
— Да. Она была умной женщиной. Однако Бен никогда не считал это строение домом. Его дом — мастерская, и когда он в Порт-Керрисе, то проводит в коттедже как можно меньше времени. Мне кажется, коттедж напоминает ему о Гарриет и немного выбивает из колеи. Он постоянно ожидает, что она вот-вот появится вновь и начнет говорить, что он опаздывает куда-то, или натащил грязи на пол, или пачкает краской подушки софы…
— Значит, творческий инстинкт пробуждается только в беспорядке?
Эмма рассмеялась:
— По-твоему, когда вы с Маркусом сделаете Пэта Фарнаби богатым и известным, он по-прежнему захочет сидеть на насесте с курами госпожи Стивенс?