Страница 22 из 55
Рабочий кабинет Ленина, Зал заседаний Совнаркома и квартира находились на третьем этаже здания Сената.
В кабинете В.И. Ленин работал с 12 марта 1918 г. по 12 декабря 1922 г., вплоть до болезни.
Его кабинет — это светлая комната 36 кв. м с очень высокими потолками.
Обстановка простая: письменный стол, мягкие кожаные кресла для посетителей.
Все стены заняты шкафами с книгами, изданными на русском и иностранных языках. Здесь около 2 тысяч книг. Владимир Ильич в совершенстве владел английским, немецким и французским языками, говорил по-итальянски, отменно знал греческий и латынь. Ленин обладал колоссальной энергией и редкой трудоспособностью. Известно, что его труды должны были быть изданы в 70 томах!
«…работал он с утра до вечера, громадная забота не давала ему спать. Бывало, проснется ночью, — вспоминала Надежда Константиновна, — встанет, начнет проверять по телефону: выполнено ли то или иное его распоряжение, надумает телеграмму еще какую-нибудь добавочную послать».
В этом кабинете Ленин принимал многочисленных посетителей: кремлевских ходоков, рабочих, общественных деятелей, иностранных гостей, писателей. Среди них бывали у Ленина: английский писатель-фантаст Герберт Уэллс, американский промышленник Арманд Хаммер, посол Афганистана Мурза Мухаммед хан Яфтали, американский экономист, крупный политический деятель США Хрис-тенсен, баллотировавшийся в 1920 г. на пост президента США.
Однажды теплым майским вечером 1973 г., когда в кремлевских скверах буйно цвела сирень, нам сообщили, что из Оружейной палаты в Здание Правительства направляется в сопровождении свиты принцесса Нидерландов Беатрикс и принц Клаус.
Высокопоставленные супруги вели себя сдержанно, с королевским достоинством. Прощаясь, принц Клаус сказал: «Мы хотели посетить дом, где жил господин Ленин, возглавивший правительство России, сменившее 300-летнее правление коронованной династии Романовых».
Заканчивая свой короткий рассказ о музее, которого больше нет, приведу примечательное высказывание сенатора Франции, маркиза де Седу: «…Ленина можно любить, можно ненавидеть, не отдавать дань уважения человеку, перевернувшему мир, — немыслимо!»
В 1994 г. кремлевский музей В.И. Ленина распоряжением премьер-министра В. Черномырдина был закрыт в связи с предстоящим ремонтом Здания Правительства.
Все экспонаты были вывезены в Горки, где теперь развернута экспозиция.
Сохранять нашу историю, какой бы трагической и противоречивой она ни была, мы обязаны…
CМЕРТЕЙ ЗЛОКОЗНЕННАЯ ЦЕПЬ…
Мартовский день догорал багровым закатом, и последние косые лучи заходящего солнца еще некоторое время освещали высокие незашторенные окна кремлевской квартиры Владимира Ильича. Здесь стояла та особая настороженная тишина, когда в доме находится тяжелобольной. Владимир Ильич последнее время уже не вставал, диктовал лежа и не всякий день… Сейчас он дремал, укрытый поверх одеяла клетчатым пледом, подаренным ему матерью во время их последнего свидания в Стокгольме. От белой кафельной голландской печки исходило приятное тепло. Сквозь легкую дремоту он слышал то мерный бой напольных часов в столовой, то отдаленные голоса. Вдруг до него донесся сначала глухой телефонный звонок, затем быстрые легкие шаги Надежды Константиновны, наконец, стук закрываемой двери, потом все стихло. Он напряженно прислушивался: «С кем она говорит так долго? С доктором?»
Владимир Ильич видел, как изменилась за последнее время жена, бледное лицо ее осунулось, серые усталые глаза смотрели с едва скрываемой печалью, а главное, в ее поведении появилась доселе незнакомая напряженность. Что ее так беспокоит? Только ли его болезнь? Один он знает, сколько ей пришлось перестрадать… Он вдруг вспомнил, как она смотрела на него в тот день, когда его, раненного, перевезли в Кремль. Лежал он в этой же комнате, только кровать стояла посредине и вокруг толпились врачи. Ее глаза, потемневшие от отчаянного волнения, молча спрашивали: «Как?!» На этот немой вопрос он ответил что-то несуразное: «Ты приехала, устала, поди ляг»[15]. Тогда все обошлось как нельзя лучше. Вот и теперь все образуется. Ведь есть же еще силы, с декабря он ни разу не терял сознания, диктует статьи, письма, наконец, думает, думает… Но себя не обманешь, он один знает, что даже после кратковременной диктовки ему становится значительно хуже. Во время диктовки он иногда ловил себя на мысли, что ему хочется не диктовать раздельно и медленно стенографистке, а кричать, умолять своих соратников не спешить, тысячу раз подумать, прежде чем действовать и решать, иначе не избежать очередных ошибок. Вот тогда-то у него начиналась страшная головная боль. Надежда Константиновна первая замечала, что он уже перенапрягся. Тогда она отсылала стенографистку, давала ему порошки, ставила компресс на голову и, поглаживая его руку, молча смотрела и смотрела… Неужели он не поправится? А ведь Надя лучше него знает, как тяжело он болен. Недаром она так изменилась, совсем ушла в себя, больше молчит. Вот и сейчас, наверное, консультация по телефону с кем-нибудь из докторов.
Он слегка приподнялся навстречу приближающимся шагам жены: «Кто звонил, Надюша?» «Коба, мы помирились», — облегченно вздохнула Надежда Константиновна и, включив настольную лампу, села у его кровати. «Помирились?! А разве вы в ссоре?» — удивленно спросил Владимир Ильич. «Боже, что я надела?!» — Эта мысль пронзительной болью отдалась в сердце, она почти задохнулась. Сбросив на спинку стула серый шерстяной платок и расстегнув верхнюю пуговицу блузы, она продолжала сидеть молча. А мозг сверлила одна мысль: «Что я наделала, что теперь будет?»
Удивляясь все больше молчанию жены, Владимир Ильич спросил: «Что это за секреты у вас от меня, что тебе наговорил Сталин? Ну-с, выкладывай, Надюша!» Но она точно окаменела, страшное отчаяние давило ее, мешая сосредоточиться. Как же она проговорилась?!
В прошлом году, в декабре, когда Сталин так грубо обругал ее, так кричал, как никто и никогда не кричал на нее, что и теперь страшно вспоминать, нашла же она силы ничего не сказать мужу. А теперь, когда Коба попросил извинения (по старой привычке она называла его подпольной партийной кличкой) и она простила его, надо же было такому случиться! Владимир Ильич продолжал взволнованно расспрашивать: «В чем дело, Надя? Почему ты не отвечаешь? Своим молчанием ты еще больше расстраиваешь меня, говори, ради бога… что там у вас стряслось, прошу тебя, расскажи все», — тихо закончил он.
Вздохнув, прерывающимся от волнения голосом она начала говорить: «Володя! Это случилось, когда ты просил доктора Ферстера, помнишь, в декабре прошлого года, разрешить тебе диктовать. Он разрешил, кажется, добавив, что не более десяти минут. Сейчас я тебе точно скажу, это было… это было 21 декабря. Ты диктовал, я записывала письмо Льву Давидовичу Троцкому «О монополии внешней торговли», а потом… потом… — Она замолчала на мгновение, затем заговорила тише и медленнее: — Ну да, а на следующий день позвонил Коба и сказал, нет, вернее, закричал: «Ты ответишь перед Контрольной Комиссией!!!» И все такое…» — «Что же это все такое?» — настойчиво допытывался Владимир Ильич. — «Он страшно кричал, он оскорбил меня…» Оба надолго замолчали. Первой встрепенулась Крупская: «Вот что, Володя, выбрось все из головы. Ведь Коба позвонил сам, он извинился. В общем, я сказала, что согласна забыть об инциденте». Видя побелевшее лицо мужа, она твердо сказала: «И какое это теперь имеет значение? Главное, Коба понял свою ошибку». «Кто еще знает об этом?» — неожиданно спросил Владимир Ильич. «Я написала через день письмо Зиновьеву и Каменеву, в общем-то я просила у них защиты». «Так, так, — повторял Владимир Ильич, постукивая пальцами здоровой руки. — Надя, попроси завтра доктора или Володичеву прийти утром ко мне, я продиктую письмо Сталину». — «Володя, но мы же договорились, может быть, забудем обо всем?» — «Может быть, может быть… ты, Надюша, и забудешь, а я не намерен прощать Сталину оскорбление, нанесенное тебе. Я напишу ему все, что думаю».