Обезьяны

Буснер слегка опешил от такой напыщенной демонстрации твердости в вере, но и Саймон, и Джейн Боуэн неоднократно предостерегали его в отношении бронебойной набожности Джин Дайкс, так что именитый психиатр пропустил жесты мимо глаз и просто щелкнул пальцами:

– Что вы, не стоит, миссис Дайкс.

Саймон, не сложивший ни единого жеста с того момента, как детенышский смерч унесся в детенышскую, беззначно и нежно чистил Джин в паху, что и объясняло выражение смирения на его морде. Не считая детенышей, тело Джин было ему ближе всех, он знал его как свои двадцать пальцев. Шерсть, изгибы фигуры, надбровные дуги, даже особые пятна на ее длинных сосках – все это напоминало о прошлом, о групповой жизни в Браун-Хаусе.

Теперь же, извлекая из ее паховой шерсти подсыхающую сперму доктора Энтони Бома, Саймон с величайшим уважением показал Джин:

– Джин «чапп-чапп», напомни мне, когда мы жили вместе, у нас в доме всегда были и другие взрослые самцы «хуууу»?

Джин круглыми глазами посмотрела на своего экс-вожака – столь глупый вопрос смутил ее.

– «Хуууу» мой милый старый член, о чем ты показываешь «хуууу»? Дерека ты назначил вторым самцом, а Энтони – третьим, хотя и побочным. И конечно, с нами жила еще и Кристобель, но ты покрывал ее реже, чем ей хотелось, и она уползла из нашей группы гораздо раньше, чем ты сам «гггрруууунн».

Эти знаки прошлого возбудили Саймона, вызвали в его сознании самый главный вопрос. Хотя его возвращение к детям пока что четверенькапо нормально – они узнали друг друга и очень нежно почистились, – экс-художник не мог не призначиться, что это стоило ему немалых усилий. Встреча с детьми, конечно, еще сильнее сомкнула на его теле шерстяные тиски шимпанзечества, но одновременно бросила ему в морду образы утраченного человеческого достоинства, на которое он все чаще смотрел как на психоз, сумасшествие, какую-то кошмарную чушь.

На двух маленьких самцов по-прежнему отбрасывал тень третий – человеческий детеныш. Он помнил голое маленькое лицо Саймона-младшего, его выдвинутую вперед челюсть, его зубы с немного неправильным прикусом не хуже, а может быть, даже и лучше, чем морды двух других своих шерстяных отпрысков. А с этими воспоминаниями к нему возвращались и сумеречные картинки человеческого прошлого. Он воспоминал, как готовил детям рыбу с картошкой, как надевал трусы, как детеныши писали мимо унитаза, как зелено-желтые струи с плеском изливались на пол ванной. И везде Саймон видел трех детенышей-самцов. Так куда же подевался третий?

Саймон извлек пальцы из седалищной мозоли Джин и сел прямо, показав одновременно от своей морды и от морды Буснера:

– Джин, моя дорогая бывшая первая самка, я понимаю «хуууу», для тебя это очень тревожно, и видит Вожак, для меня тоже, но так или иначе, в моей «хуууу» болезни, припадке, есть один элемент – я твердо, абсолютно уверен, что у нас с тобой было три детеныша, а не два. Джин, ты можешь «хуууу» хотя бы предположить, отчего мне так кажется «хуууу»?

Сначала Джин Дайкс, казалось, просто проигнорировала странный вопрос, разглядев лишь знаки «видит Вожак», на которые немедленно и отзначила, со всей силы ударив экс-вожака по морде.

– «Иииик!» – взвизгнул Саймон.

– «Врраааа!» – зарычала Джин и показала: – Саймон, я думала, ты отучился поминать имя Вожачье всуе. Помни Евангелие: в начале был знак, и знак стал плотию [166]«хууууу».

Саймону хватило ума не отвечать на атаку; он поклонился Джин и щелкнул пальцами:

– Прости меня «хуууу», я не имел в виду ничего плохого, но все-таки, Джин, этот третий детеныш «хуууу»? Куда он делся? Почему у меня такое странное воспоминание «xyyy»?

Джин Дайкс не знала, что и показать:

– «Хуууу» право же, я в самом деле не понимаю, как так может быть, Саймон. Разумеется, я-то всегда хотела третьего детеныша после того, как отняла от груди Генри, но ты «уч-уч» настаивал, что тебе нужно сосредоточиться на твоих «уч-уч» картинах…

– Джин, «гррууннн» я правда не хочу тебя прерывать, но детеныш, о котором я показываю, старше Генри и моложе Магнуса, ему сейчас лет семь. И еще, Джин, я помню этого детеныша как человеческого «хуууу».

Буснер тем временем играл задними лапами с Джин Дайкс в ладушки и, улучив момент, настучал ей по ступням:

– Пожалуйста, миссис Дайкс, я понимаю, эти жесты совершенно абсурдны, но будьте так добры, уважьте своего экс-вожака, в последние дни его состояние так кардинально улучшилось…

– Человеческий детеныш «хуууу»? Лет семи… – Ее пальцы замерли, и вдруг в зеленых глазах вспыхнул огонек. – «Хи-хи-хи-хи» человеческий детеныш! Саймон, прости меня, но ты прав, у нас «хи-хи-хи» был, правда был человеческий детеныш…

– Что?! «Хууууу!» Что, что ты показываешь, Джин «хуууу»? – Экс-художник вскочил на задние лапы, вздыбил шерсть, всем своим видом показывая, что без крови может не обойтись.

– Саймон, пожалуйста, «хууугрррнн» успокойся. Да, у нас был человеческий детеныш, мы его удетенышили…

– Удетенышили «хуууу»?

– Да, «хи-хи-хи» именно так, он жил в зоопарке, в Лондонском зоопарке. Ты удетенышил его по просьбе Магнуса и Генри. Это часть программы по сохранению разнообразия фауны – «На страже жизни», кажется, так ее обозначают. Ты ведь помнишь, детеныши очень любят животных, и вот ты подумал, что им будет неплохо иметь «грррннн», так показать, собственное животное, с которым они могли бы играть и общаться. Ты всегда был хорошим вожаком, вот и сделал все для Генри и Магнуса, почетверенькал куда нужно, подписал бумаги и стал спонсором этого животного, молодого самца лет семи от роду…

– А какое имя, – снова перебил Саймон свою экс-первую самку, – какое имя я дал этому человеческому детенышу, Джин? Мы его вообще как-то обозначали «хууу»?

– Ну, ты решил, что имя ему должен дать Магнус, потому что ты хотел, чтобы именно он им занимался. И, насколько я помню, он действительно дал ему имя, мне удивительно, что ты не…

– Почему «хуууу»?

– Ну как же, потому, что это была наша групповая шутка, ты и детеныши хихикали по этому поводу с утра до ночи. Видишь ли, когда вы с Магнусом пришли в зоопарк посмотреть на него, он что-то сделал себе с шерстью на голове, и она стала точь-в-точь похожа на твою, дорогой мой экс-вожак, так что Магнус сразу обозначил его… Саймон.

Через несколько часов на Редингтон-Роуд прибыл документалист Алекс Найт. Экс-группа Саймона как раз собиралась домой. Подчетверенькав по дорожке к двери, телепродюсер умордозрел группу из примерно двадцати взрослых и детенышей, занятых гигантской прощальной чисткой. Он даже не стал кланяться никому из присутствующих – все были так поглощены друг другом, что все равно бы не заметили, – а сразу включил камеру. И с этого дня камера работала непрерывно много недель, такими интересными оказались для оператора сцены из жизни д-ра Буснера и его необычного пациента.

– «ХууууГраааа», – в последний раз проухал Саймон, когда две крохотные задницы исчезли было за поворотом на Фрогнол. Магнус и Генри замерли, обернулись и проухали на прощание:

– «ХуууууГраааа!»

Два фальцета скальпелем разрезали послеполуденный туман английской осени.

Саймон повернулся к сидящему на пороге Буснеру:

– Ведь я увижу их снова, Зак «хуууу»? И скоро, правда?

– Разумеется, разумеется, Саймон, воссоединение прочетверенькало великолепно, просто великолепно. Вы сами видели, какое участие проявила ваша экс-гтервая самка и как счастливы были ваши детеныши почиститься со своим вожаком. А Энтони Бом, Дерек и как обозначают того третьего самца «хууу»?

– Не знаю.

– Ну, не важно, короче, они оба и этот третий самец много раз показывали мне, что совсем не против, если вы приедете к ним в гости пообщаться с детенышами, причем они ждут вас в любое время, на любой срок и любое количество раз. И, покажу я, это совсем неплохо «хуууу»?

– Да, пожалуй, в самом деле неплохо «ггрррннн».

166

Ин., 1:1, 14.