Дориан: имитация

— А, ладно, Генри, я знаю, вы не поклонник Америки, но, думаю, вам по силам достаточно точно вообразить себе всю эту сцену. — «Яг», выиграв забег, остановился, кренясь, на желтой финишной линии Ратборн-плейс. Снаружи одетые в дождевики мужчины с серьезными минами поклонников классической музыки стояли под изморосью в очереди у порнографического магазина. «О да, по силам, — негромко ответил Уоттон. — Мне более чем по силам вообразить ее, Фергюс». Он раскурил сигарету, и дым покатил из его мрачных губ, словно волны времени, разбивающиеся о берега настоящего. И Уоттон вообразил эту сцену, вот так:

— Спит? — спросил Дориан, нарубая дорожку кокаина на зеркальце, которое пристроил себе на колени.

— Да похоже, — Гэвин проделал с веками Фертика все необходимое. — Точно, отключился. Разбужу его, когда будем на месте. Где бы остановимся?

— Я снял для вас на неделю номер в «Шато Мармон», — но вы ведь пробудете здесь дольше, верно?

— О, не знаю — это уж как сам он решит. Он говорит, что хочет купить тут кое-какую собственность, — понятия не имею сколько времени это может занять, — Гэвин взял зеркальце, скрутил в трубочку банкноту, втянул носом кокаин, глотнул из высокого бокала шампанского и вернул бокал в его пластиковое гнездо. — Я к тому, что, технически говоря, он мой босс.

— Какого хрена ты вообще с ним связался?

— Господи, Дориан, отскребись, ты же ничего не знаешь. Ты и представить себе ни хера не можешь, что значит не иметь ни денег, ни связей, ни даже приличной внешности…

— Ну, внешность-то у тебя имеется, — сказал Дориан и провел пальцем по гладкой мерее симпатичного лица Гэвина. Гэвин ухватил ладонь Дориана, выбрал палец и с силой его прикусил. — У! — воскликнул Дориан. — Больно!

Фертик поерзал во сне и напевно проворковал: Младенцы Фергюсы в небесном манеже.

Гэвин рассмеялся, посасывая палец Дориана. Я хотел выяснить, есть ли у тебя хоть какие-то нервы. Слушай, мне нужно немного побыть под солнцем. С Фергюсом все несложно — ему только и требуется, чтобы я кормил его наркотой да пару раз в неделю сек его и дрочил. Чего уж проще?

— На мой вкус, занятие отвратное, я и вообразить не могу, насколько ужасно тело, которое кроется под этим костюмчиком.

— Ну, довольно мускулистое, сморщенное и бесформенное. Уверен, у тебя будет возможность увидеть его, он любит загорать.

Уфф!Фертик изверг фонтанчик распыленной слюны. Он лежал навзничь на пляже «Венеция», посреди устроенного под открытым небом гимнастического зала. Его окружали совершающие мерные движения раздутые скульптуры, изображающие человеческих самцов; скульптуры эти растягивались, шли складками, накачивались. Фертик выглядел бы в сообществе этих олимпийцев совсем неуместным, — по причине размера, возраста и строения, — когда бы не помощник, коренастый карлик с головой, непропорционально большой даже для подобных ему. С раздвоенного, смахивающего на зад подбородка его совочком выставлялась в пропитанный потом воздух промасленная эспаньолка. Карлик — голый, если не считать набедренной повязки, давно уже обратил свое тельце в истинный цилиндр извитых мышц. Он помогал Фертику прикручивать к пляжной штанге две новых килограммовых лепешки. Это будет двадцать кило, — сказал он. — Ты уверен, что справишься?

— Ну, — уфф-уфф, — если не справлюсь, ты жене позволишь ей удавитьменя, правда, Терри?

— Конечно, Фергюс.

— Весьма — уфф-уфф-уфф-оооуууу! — обязан, — Фертик отжал штангу, сел и принял протянутое ему Терри полотенце. Промокнув крошечные трещинки на своей голове, он повернулся к товарищу по разминке. — Мм, а скажи, Терри, ты всегда был таким мускулистым карликом?

— Да нет, Фергюс, в Нью-Йорке я был карликом тощим, но там началась такая безумная каша, все заболели, вот я и перебрался сюда. В Л-А люди намного приятнее, — он самодовольно улыбнулся, — у меня чертова пропасть предложений. Где же твои друзья?

— А, эти— прогуливаются по эспланаде.

— Фергюс, они что же, — ну, вроде как подружились?

Они определенно выглядели подружившимися — Гэвин и Дориан, прорезавшие плечом к плечу толпу на дороге, идущей над пляжем — оба в шортах цвета хаки и белых теннисках, оба в темных очках, оба гладко и коротко подстриженные на манер армейских гомиков. Да, они выглядели парными представителями нормальности в этой толкотне ни на что не похожих мутантов: престарелых хиппи с колокольцами на пальцах рук и кольцами на пальцах ног, змеиных жриц, опутанных их шипящими адептами; татуированных неандертальцев-нуво с двумерными узорчатыми лицами; панков, позвякивающих металлом, пронизывающим их скабрезные телеса; черных пижонов, заслонявших окрестный пейзаж своими прическами «афро».

— Сроду не видел столько уродов в одном месте, — сказал Гэвин, — они неправдоподобны!

Ему очень здесь нравилось. Дориан, которого в Лондоне он находил надменным, отчужденным и безнадежно самовлюбленным, уже пленил его своим неотразимым обаянием.

— Знаешь, Гэвин, по поему опыту, под самой вызывающей внешностью нередко таится самое прозаическое нутро, а те из нас, кто с виду свеж и красив, таят в себе сердцевину гнилую и омерзительную.

— А ты, Дориан, — какова твоя омерзительная сердцевина?

— Да вот именно такова — омерзительна. Внешне я неестественно хорошо сохранился. Одиннадцать лет назад, сразу после того, как я вышел из университета, Бэз Холлуорд сделал мой видео-портрет и в то время, как я остаюсь свежим молодым человеком двадцати одного года отроду, инсталляция эта приняла на себя все удары последних десяти лет. Теперь все мои беспутства начертаны на ее электронных лицах, между тем как мое, — он остановился, повернулся к Гэвину, взял его за руки, заглянул в глаза, — остается девственно чистым.

Гэвин рассмеялся. Хорошо придумано, Дориан, — сказал он, — похоже на концептуальную работу одного из молодых художников «Голдсмита». Может, и тебе стоило бы сделать нечто в этом роде, вместо того, чтобы рассказывать о нем.

— Что ты имеешь в виду?

— Возьми инсталляцию Бэза и приведи ее в соответствие с твоими рассказами. Я знаю, на что похожи его работы, — невероятно неземные и до смешного реалистичные. То, что делается сейчас, намного абстрактнее. Тебе стоило бы свести знакомство кое с кем из новых — они бы тебе понравились.

— Поскольку я бессмертен, у меня еще найдется на это время. Даже если симпатичная магия Бэза будет работать не бесконечно, я намереваюсь заморозить мое тело, так что, когда ученые будущего откроют секрет вечной жизни, они смогут снова «включить» меня и осовременить.

— Ты это серьезно, Дориан? Ты действительно хочешь, чтобы крионщики тебя заморозили?

— А почему бы и нет? Эта одна из причин, по которой Фертик приехал сюда, — я обещал свести его с моими верующими в бессмертие друзьями — Фертику эта мысль пришлась по душе.

В приемной больницы пошевелился Уоттон. Он лихорадочно и крепко вцепился в плечо Фертика. «Я больше не говорю гомосексуалистам „привет“, Фергюс».

— Нет?

— Нет, я говорю: «Здравствуй, собрат по страданию», как, по мнению Шопенгауэра, и надлежит здороваться всем людям. Скажите мне, Фергюс, почему васминовал вирус?

— Ну, вообще-то… я не думаю, Генри… я к тому, что теперь я этими делами не занимаюсь.

— А может, и стоило бы. В конце концов, раз вы собираетесь заморозиться, чтобы доктора будущего воскресили вас, вы могли бы оказать им услугу, дав возможность как следует потрудиться, мм?

Женщина-врач, уже некоторое время вертевшаяся вокруг, приблизилась к ним: «Мистер Уоттон?».

— Да, это я, — он не без усилия поднялся, женщина протянула, чтобы помочь ему, руку.

— Очень сожалею, что заставили ждать так долго; койка для вас уже готова. Ваш друг подождет вас? До раннего вечера вы, скорее всего, не очнетесь.

— Да, мой корешок хочет остаться здесь.

— Остаться? Корешок? — Фертик пришел в ужас.