Дориан: имитация

— Нет-нет, всего лишь обычная вылазка за покупками. В это время года здесь, может, и жарко, зато тихо. Естественно, я свожу Дориана в Хамптон, познакомлю кое с кем, но, пока не начнется сезон, по-настоящему ввести его в здешнее общество мне не удастся.

— А, так я для того и понадобился?

— Ну, милейшие родители Дориана столь прискорбным образом запустили его в этом отношении, что заботиться о его окраинном дебюте придется мне, однако мы, скажем так, решили, что вы могли бы поспособствовать его вхождению в общество центра города.

— Не знаю, Фергюс, мне следует сторониться наркотиков, а мир здешних геев — он пропитан ими, и наркота эта черт знает насколько круче лондонской. Люди, которых я знаю, играют по крупному, а Дориан — игрушка чересчур соблазнительная.

Слушая его, Фертик поначалу просто шмыгал носом, потом высморкался в шелковый платок. То, что говорил Бэз, явно представляло для Фертика интерес; однако Шуберт действовал на него усыпительно, общая обстановка была слишком дремотной, и голова Фертика невольно клонилась к камчатной скатерти. Тем не менее, пока голова никла, Фертик успел вставить ряд замечаний: Мой милый Бэз, я не питаю иллюзий насчет того, какие louche [35]дела могут совершаться в Нью-Йорке.

— Тут появилась какая-то новая болезнь; она косит геев западного побережья, я слышал и о нескольких случаях здесь, в Нью-Йорке.

—  Геи— неужели так уж необходимо постоянно использовать это слово? Какое нелепое прозвище, мне гораздобольше нравится «голубые»… Я наслышан об этом новом недуге… Говорят, он проистекает из злоупотребления барбитуратами… или какими-то déclassé [36]наркотиками в том же роде. От нашего милого Дориана подобного ждать не приходится… Как бы там ни было, Бэз, побудьте с ним рядом, позаботьтесь о нем, сможете, мой дорогой?.. Вы так добры… Я проведу здесь еще пару недель… А после мы будем писать друг другу…

И Бэз, и Дориан на несколько секунд напряглись, услышав, как булавочная головка упала, — а она это сделала, — звучно тюкнув лбом по стеклянному столику. И немедля, как если бы то было сигналом, материализовался один из тяжеловесов-возлюбленных Фертика, толкавший перед собой кресло-каталку. То был смуглый мексиканец, старый ножевой шрам, рассекавший его испанскую щеку, отзывался духом америндианства. Вежливо кивнув нашему дуэту, он перенес Фертика в кресло и покатил его между пальмами. Женщины с накладными плечами провожали кулем лежащего в кресле человечка сострадательными взглядами.

— Господи, — сказал Бэз, когда эти двое удалились, — быстро же он стал отключаться — даже по его меркам.

— Ну, по каким-то причинам, разжиться тут «спидом», который он предпочитает, ему не удалось, пришлось перейти на кокаин. Пабло подкармливает его, хотя даже здесь, в «Уолдорфе», к подобным занятиям своих постоянных клиентов в публичных местах относятся неодобрительно.

Вернулся официант, прикативший нагруженный классной жратвой серебряный столик, налил им чая, расставил тарелки и сгинул.

— Ну-с, так как насчет этого? — спросил, с ребячливым ликованием потирая ладони, Дориан.

— Насчет — ам-ам — чего? — Бэзил запихивал в рот по три сэндвича сразу: бедный Гулливер при лиллипутском дворе.

— Насчет того, чтобы познакомить меня с Уорхолом, Бэрроузом и с этим, как его там, фотографом? Ну, знаешь, с людьми, о которых ты мне рассказывал и которые здесь толкутся. Деньги у меня есть, я даже готов снова снабдить тебя студией — мы двое могли бы стать здесь целым явлением.

— О… ну… думаю, попробовать можно.

Трогательный ответ: «думаю, попробовать можно». Трудно представить себе, чтобы он мог стать зачином одного из великих явлений в истории авангарда: «думаю, попробовать можно». Трудно вообразить, что такое зловещее начало («думаю, попробовать можно») обратится, при всем при том, в клич единения всех недовольных существующим порядком вещей молодых людей восточного побережья, а там и мира более пространного; или что эту мрачноватую встречу по прошествии времени сочтут столь же значимой, как первое свидание Рембо и Верлена. Трудно — потому что ничего этого и не случилось. К началу восьмидесятых авангард занимался тем, что, получив привилегии на создание серии торговых этикеток больших магазинов и прочей дизайнерской дребедени, деловито распродавал их направо-налево. Халстон, Гуччи, Фиоруччи. Лишь человек, потрясающе неосведомленный, каким и был Дориан Грей, мог вообразить, будто в Манхэттене все еще можно создать «явление».

О нет, с возмутительными голубыми, бесцеремонными черными и надменными наркоманами Америки — со всеми ими — случилось следующее: их впитали, расфасовали и пустили в розничную продажу, подобно всем и всему остальному. В Америке восьмидесятых контр-культура с тошнотворной готовностью обращалась в слишком-уж-контр-культуру, и Энди Уорхол — карающий рок бедного, похваляющегося своими знакомствами Бэзила Холлуорда — был лишь головкой этого пышного прыща. Когда же домашний рынок пресытился брендами их реэкспортировали обратно в Европу — просто на случай, если в ней еще уцелели маленькие очаги сопротивления, каковые следовало подавить.

«Явление». Смешно. Невозможно представить себе Бэза Холлуорда с его обратившимися в прах волосами по плечи и заплесневелой макушкой, важно расставляющим свои вещи по танцевальным полам «Студии 54». Нет, время таких величавых высот уже миновало; возможностей Бэза только и хватило, чтобы затащить своего прекрасного протеже на голубятню Бобби Мэйпплеторпа, который, если уж сказать о сделанном им начистоту, ничего, вчистую, никому не сказал и ни с кем не сделал.

— Естественно, — Бэз вновь подхватил нить рассказа и снова принялся сучить ее в палате Уоттона, — Бобби захотелось сфотографировать Дориана в самых поэтических позах. Дориан эрегированный, Дориан, окруженный ночными пташками, Дориан, проницаемый черными членами и перстами, между тем как лицо его выражает всего лишь ироническое изумление. Но пока Бобби печатал снимки, пока рассылал художникам и интеллектуалам приглашения на суаре, Дориана просто-напросто имел кто хотел… имел и все тут. Казалось, Генри, Дориан положительно наслаждается тем, что люди, с которыми он знакомится, обращаются с ним без какой-либо осторожности, складывают его вчетверо и запихивают в центробежную сушилку… просто чудо, если вспомнить, чего ему пришлось натерпеться, что вышел он из этого целым и невредимым.

— Начать хоть с того, что как-то ночью мы с ним отправились в «Шахту» на двенадцатой улице. Странно, он не только принял типичное для тамошних клонов обличие — куртка байкера, белая тенниска, джинсы, волосы под фуражкой, смазанные бриолином и зачесанные назад, он еще и сделал это обличие своим. Все клоны, каких я видел с тех пор — даже встреченные мной в Сохо по дороге сюда, — кажутся мне клонами Дориана. Улицы в центре Нью-Йорка место нешуточное, там полно бездомных, рассвет уже начинал разматывать свои бинты над городом. На двенадцатой под нашими сапогами похрустывали банки от коки. Это район голубого мяса, воздух там пахнет кровью, а камни мостовой липки от нее, если не от чего-то похуже. Я попытался предостеречь его…

— Могу себе представить… — протяжно сообщил из койки Уоттон.

— Представить? Представить что — «Шахту»?

— Нет, не это, тамя ни разу не был, — говоря, он нащупывал новую сигарету, — но готов поручиться, я мог бы написать ваш разговор так, что он окажется подлиннее состоявшегося между вами в Манхэттене.

— Они никогда не возражали против того, что ты куришь здесь, Генри?

— Они возражают практически против всего, что я здесь делаю, Бэз. Странно, сколько ограничений сопутствует неизлечимой болезни; это, наверное, объясняет, что имели в виду мученики, говоря о смерти, как об «освобождении», а? Ты рассказываешь мне, как все было, Бэз, — давай теперь послушаем, как все должно было быть.

35

Темный (франц.).

36

Деклассированный (франц.)