Страница 4 из 47
Тамара не стала разочаровывать отца, но еще год назад она неожиданно поняла, что ее красоте чего-то не хватает. Вот так же, как сегодня узнала, что чего-то не хватает ее игре. Темперамента? Индивидуальности? Напора? Трудно судить, однако факт остается фактом. К Тамаре неплохо относились и парни, и девчонки. Охотно подтверждали: «Тамарка у нас красивая — прямо актриса». Ни у одной одноклассницы голос при этом не дрожал от ненависти, ни у одного одноклассника — от любви. Не то чтобы Тамара на это претендовала. Она относилась к собственной внешности спокойно. Ее кумиром был большеносый сутулый отец, а не хорошенькая, словно куколка, мама. Значимость человека определяется талантом, не красотой. Но все-таки обидно, что, столько подарив, Бог забыл подсыпать щепотку перца. Поцеловать красивую, высокую, спокойную Тамару все равно, что статую в Летнем саду. Лишь папа не видел этого непонятного, однако несомненного дефекта. Папа мог любоваться дочерью часами, он восхищался ее умением подолгу молчать и думать о чем-то своем — как, впрочем, восхищался умением жены непрерывно щебетать. Его любимые женщины дополняли друг друга.
— Из тебя выйдет прекрасный музыкальный критик, Тамарочка, — после размышления предположил Тигран. — Ты талантливо слушаешь.
— Я ненавижу критиков! — горячо вскричала Тамара. — Я слушаю не так, как они. Даже если музыкант в чем-то ошибается, он ведь пробует, творит. Надо восхищаться его смелостью, а не искать недостатки. Я, наверное, знаешь, кто, папа? Я потребитель. Слушаю музыку, читаю книги, а своего ничего не могу. У меня нет таланта.
— Побольше бы таких потребителей, как ты. Для кого, по-твоему, пишут писатели и играют музыканты?
— И все-таки я никто, папа. Бездарь. Моя жизнь никому не нужна.
— А мне? — потрясенно спросил Тигран.
Тамара бросилась к нему на шею и долго стояла, прижавшись. С того дня она почти не садилась за пианино. Но привычка к упорному каждодневному труду давала о себе знать. В жизни образовалась пустота, которую следовало чем-то заполнить. Тамара хорошо и ровно успевала по всем предметам, однако лучше всего ей давался английский язык. «Потому что я потребитель, — с горечью повторяла она удачно найденное слово. — Я легко заучиваю чужое, не умея создать своего». Тамара принялась самостоятельно изучать французский. Успехи были столь велики, что отец решил оплачивать частные уроки. Если у девочки способности, надо их развивать.
К окончанию школы Тамара свободно владела двумя языками. Музыкальный слух, помогающий схватывать произношение, оказался удачным дополнением к работоспособности, блестящей памяти и заграничным поездкам. Ее пугали, что в университет на инъяз невозможно поступить без блата или взятки. Отец поднял все свои связи — весьма в этом направлении слабые, но, как выяснилось, достаточные, чтобы крайне способную девочку не завалили. Вторым языком на факультете оказался немецкий. Таким образом, к двадцати двум годам Тамара уже знала немецкий, английский и французский. Училась она с упоением, а по окончании устроилась на полставки переводчиком. Отец не хотел, чтобы бедная девочка вкалывала по восемь часов в день.
Он умер, когда Тамаре исполнилось двадцать пять. Ему в то время было шестьдесят семь. Скоротечный рак свел его в могилу за один месяц. Надежде Дмитриевне было сорок девять, но выглядела она куда моложе своих лет. Миниатюрная блондинка с немного увядшей, но по-прежнему нежной кожей и ярко-голубыми сияющими глазами. Ее инсульт грянул громом среди ясного неба. Тамара, еще не придя в себя после смерти отца, самоотверженно выхаживала мать и вроде бы справилась. Обошлось фактически без последствий… так утверждали врачи. Но характер мамы изменился. Легкомыслие осталось, легкость исчезла. Надежда Дмитриевна привыкла, что все ее капризы выполняются, а дочь оказалась не в силах обеспечивать ту жизнь, к которой приучил муж. Прежде всего, не хватало денег. Вроде всегда их было достаточно, но накоплений почему-то не осталось. То немногое, что лежало на книжке, ушло на папины похороны и маминых врачей. Мамину пенсию за папу вообще не стоило принимать в расчет, а Тамарина зарплата (Тамара, разумеется, перешла на полную ставку) расходилась слишком быстро, даже если пытаться не давать ее в руки маме. А если дать маме, то и вовсе моментально. «Тамарочка, я купила клубнику и торт. Дай еще денег, я все истратила. Как нет? А что у тебя в кошельке? Тебе ведь ничего не нужно, ты ходишь на работу да с работы, а я веду хозяйство, мне требуются деньги. Что значит — веду хозяйство неправильно? Никогда, никогда при жизни бедного Тиграна ты не позволила бы себе так со мною обращаться! Я ведь хотела тебя порадовать… вкусненького купила… так ждала, когда ты придешь с работы, думала, ты меня похвалишь… а ты стала злая, вечно ворчишь. — По лицу уже текут слезы, и, наконец, завершающий аккорд: — Вот и останешься навсегда старой девой при таком скверном характере, бедняжка». Тамара, редко плакавшая сама, придавала огромное значение чужим слезам, они казались ей отражением непереносимой душевной боли. Она искренне извинялась за резкость и вытаскивала последнее из кошелька. На лице мамы расцветала счастливая, почти детская улыбка.
Однако для окружающих Тамара оставалась той же спокойной, уверенной, красивой женщиной, которая сочувственно умеет слушать и мало говорит. Тамара не привыкла взваливать на посторонних свои проблемы, да и вообще пускать кого-то в свой внутренний мир. Полная откровенность теперь, после смерти папы, осталась лишь с Люськой. Люська была университетской сокурсницей, дружба с которой подтверждала расхожее мнение, что противоположности сходятся. Невысокая, бойкая, веселая шатенка в отличие от Тамары пользовалась большим успехом у мужчин и по окончании университета молниеносно вышла замуж. Коля был симпатичным, работал программистом в шведской фирме и имел неплохую зарплату. Разумеется, Люська любила его не за это, но нищий урод ее бы вряд ли заинтересовал. Она была существом практичным.
К двадцати пяти, когда на Тамару обрушились несчастья, Люськиному сыну исполнилось два года. Люська энергично вертелась между детской и кухней, но на Тамару находила время всегда.
— Ты не должна сидеть дома, потакая чужим капризам — возмущенно выговаривала она. — Так ты совсем закиснешь. Ты должна капризничать сама, понимаешь?
— Перед мамой? — грустно улыбалась Тамара.
Люська, хорошо знавшая Надежду Дмитриевну, вздыхала, но тут же находила выход:
— Тебе надо уволиться к черту с этой скучной работы и найти более живую. Гидом для интуристов, например, или синхронным переводчиком. При твоей внешности это даст шанс поймать богатого мужика, вот с ним и будешь капризничать. И не делай при мужиках серьезной мины, а то так и останешься старой девой.
Тамара лишь пожимала плечами. Почему это настолько всех волнует? Разве подобные вещи — не личное дело каждого?
— Потому что добро не должно пропадать зря, — парировала Люська. — Да, и главное! Я понимаю, твой папа был верующий, да и вообще святой человек, но ты не должна переносить свои убеждения на обыденную жизнь. Все мы сейчас крещеные, но это не мешает нам жить по-современному.
— Ты не понимаешь, Люська, — пыталась объяснить Тамара. — Я же не могу быть верующей в церкви и атеисткой дома. И я… я не могу сделать то, что огорчило бы папу. Мне иногда кажется, его душа поддерживает меня, наставляет. Иначе я бы, наверное, не выдержала его смерти и маминой болезни.
— Ты и так не выдержишь — напрочь подорвешь здоровье, — сурово сообщала Люська. — И попадешь в рай куда быстрее, чем следует.
Именно она силой вытащила Тамару на ту самую вечеринку. После маминого инсульта прошло два года, и Тамара уже не боялась иногда вернуться домой попозже. Разумеется, будут слезы, но иногда так хочется забыть обо всем и просто поболтать с бывшими однокурсниками.
Леонида Тамара сперва умудрилась не заметить. Очень худой мужчина лет тридцати с небольшим, неожиданно появившийся в самый разгар веселья, оказался братом девчонки из параллельной группы, на квартире которой происходила встреча. Лена была замужем уже в третий раз, но среди своих снова называлась девчонкой.