Бенкендорф

В деле переговоров о насущных европейских делах Толстой также показал себя усердным исполнителем, но чересчур прямолинейным для дипломата. Наполеон жаловался своему послу в Петербурге Коленкуру, что Толстой всего-навсего «дивизионный генерал, который не осознаёт нескромности того, что говорит»; а ловкий австрийский дипломат Меттерних окрестил Толстого «посол поневоле» (ambassasdeure malgre lui). Однажды Бонапарт попробовал говорить с Толстым на его языке: на одной из охот (приглашение на них было редкой, даже завидной милостью) император Франции театрально швырнул на землю свою «имиджевую» шляпу и заявил представителю России: «Теперь к вам обращается не император, ведёт разговор один дивизионный генерал с другим дивизионным генералом. Пусть буду я последним из людей, если не исполню свои обязательства!..» Но и эта попытка подстроиться под сурового русского имела не много успеха. В отчаянии Наполеон упрекал Толйюго: «Вы вовсе не дипломат! Вы хотите, чтобы дела шли, как идут бригады и полки; вы хотели бы пустить их в галоп. А они должны хорошенько назреть…»

А Толстой жил печальным предчувствием неизбежного столкновения с Францией. Он видел, как Наполеон готовит разгром Австрийской империи, и предупреждал Александра I, что его следует рассматривать «как предвестник нашего разгрома, как средство для него»59. Советы, поданные в 1808 году, удивительным образом подходили к ситуации начала 1812-го. С точки зрения военного они были весьма резонны. Толстой советовал, во-первых, довести армию до максимально возможной численности и готовить её к обороне западной границы; во-вторых, насколько возможно скорее заключить мир с Турцией; в-третьих, поддерживать мир с Англией и Швецией; в-четвёртых, как можно теснее сблизиться с Австрией. Однако с точки зрения дипломата и политика — а именно так видел ситуацию Александр — советы Толстого были несвоевременны. Россия не наращивала численность войск, двинула армию не к западным, а к южным и северным границам, продолжила воевать с Турцией и объявила войну Швеции, а значит, и её союзнице Англии. Австрии же вскоре, в 1809 году, предстояло сражаться с Наполеоном в одиночку.

Александр I будто не слышал собственного посланника. Наполеон разочаровался в Толстом. Толстой был недоволен своими сотрудниками. Задачей Бенкендорфа, как тот сам признавал, был сбор полезных сведений и секретных данных. Ради этого он познакомился с женой Савари, недавнего посла в России и шефа личной полиции Наполеона. Через эту пылкую креолку, а также через любовницу военного министра маршала Бертье, красивую и любвеобильную графиню Висконти, Бенкендорф должен был добывать нужную информацию. Но для него это были «малоинтересные связи»; вся его энергия была направлена на завоевание сердца мадемуазель Жорж. Он жаждал победы над любовницей Наполеона, словно это была бы победа над самим императором французов, своеобразный реванш за две проигранные войны.

И, наконец, усердие (как считал сам Бенкендорф), а также представления парижской публики о том, что адъютант русского императора непременно должен быть богат, заставили Жорж капитулировать. Однако для того чтобы соответствовать такому образу, Бенкендорфу пришлось наделать долгов — благо парижские кредиторы пока относились к нему с доверием. Деньги шли на богатейшие подарки предмету его поклонения.

Бенкендорф на время забыл о служебных обязанностях. Он бросался в объятия предмета восхищения всей парижской публики! Счастье это было усилено чувством маленькой личной победы над Наполеоном. Правда, Жорж требовала сохранения их романа в тайне — но разве можно было его спрятать? За пять лет до этого и Наполеон, тогда ещё Первый консул Бонапарт, хотел скрыть свои близкие отношения с Жорж. Но однажды на представлении трагедии Корнеля «Цинна», когда юная актриса начала одну из сцен словами: «Если Цинну я обольщу, как многих других обольщала…», все зрители встали и, повернувшись к ложе Первого консула, начали бурно аплодировать.

Париж узнал и о романе актрисы с молодым русским полковником, тем более что скрывать его стало невозможно: Бенкендорф проводил с предметом своего обожания дни и ночи, иногда забегая утром в посольство, чтобы переменить платье и показаться на глаза начальству. Бенкендорф сопровождал Жорж на репетиции и помогал облачиться в театральный костюм. Любовники были неразлучны: вместе ездили по театрам и загородным паркам, стали завсегдатаями Версаля. Недовольство Толстого росло — Бенкендорф всё меньше времени уделял своим обязанностям. Рассерженный посол стал всё чаще направлять своего недавнего адъютанта в длительные командировки за тысячу вёрст от Парижа: то в Вену, то в Триест, то в Венецию. В Триесте, например, на посланца легла обязанность предупредить эскадру капитан-командора Салтанова (который когда-то командовал кораблями, доставившими членов экспедиции Спренгтпортена на Корфу) о грозящем нападении английского флота и отыскать ей новую стоянкуб0. Миссия эта была выполнена успешно, и Бенкендорф вписал в историю русского флота несколько коротких строк: «Капитан Салтанов, получив в Корфу известие о разрыве с Англией, поспешил перевести свой отряд в союзные австрийские порты Триест и Венецию. Попытка англичан захватить суда, оставленные в Триесте, не удалась, и… все суда этого отряда были сданы по оценке французскому правительству, а команды возвратились в Россию сухим путём»61.

Однако разлука с черноокой красавицей не излечила от страсти, а только усилила чувства Бенкендорфа. Он торопился выполнить поручения и мчался обратно в Париж, чтобы поскорее броситься в объятия возлюбленной.

Роман развивался полным ходом — с ревностью, ссорами, примирениями. Бенкендорф ревновал Жорж к австрийскому посланнику Метгерниху, Жорж устраивала сцены по поводу встреч Бенкендорфа с мадам Кассани. Письма об очередном «окончательном» разрыве чередовались с бурными объяснениями, нервными припадками и обмороками. Александру Христофоровичу казалось, что он стал действующим лицом — конечно, главным — пьесы с ловко закрученным сюжетом.

Но то, что кажется персонажу пьесы, может вовсе не соответствовать тому, что видят зрители. Ими оказались агенты французской полиции. При всех внешних проявлениях любви и дружбы к русскому посольству Наполеон тесно обложил его сотрудниками министра полиции Жозефа Фуше. В результате все наступательные действия Бенкендорфа в отношении мадам Жорж проходили под внимательным контролем могущественного ведомства. Даже кредиторы Бенкендорфа были связаны с этой организациейб2. Весной 1808 года Наполеону донесли, что граф Толстой, отчаявшись остудить пыл своего сотрудника, придумал остроумную политическую комбинацию. Он был убеждён в неотразимости красоты мадемуазель Жорж и решил использовать её для того, чтобы отвлечь Александра I от влияния его давней фаворитки Марии Антоновны Нарышкиной (это была давняя мечта окружения императрицы Марии Фёдоровны), а потом через череду мимолётных увлечений вернуть императора в объятия законной супруги. Формально же театральная звезда Парижа должна была отправиться блистать на российской сцене. При встрече Толстой обещал Жорж гигантское содержание, называл посредников, ведущих переговоры с петербургским театром (между прочим, тоже работавших на Фуше). Весьма кстати пришлась просьба Бенкендорфа отправить его на войну со Швецией — Толстой понимал, что безумно влюблённый полковник не сможет уехать без Жорж, более того, постарается увезти её, пообещав то, чего не мог пообещать Наполеон: женитьбу. У него была и ещё одна веская причина покинуть Париж. Хорошо осведомлённый о тайнах петербургского большого света князь Пётр Долгоруков (на основе виденных им бумаг А. Б. Куракина) утверждал, что «Бенкендорф по молодости и широте натуры понаделал в Париже долгов и бежал от кредиторов; долги платила за него вдовствующая императрица Мария Фёдоровна»63. Кто был причиной долгов, мы теперь знаем.

«…Наконец русский посол, визиты которого ко мне были довольно частыми, важно заговорил со мной о России и императоре Александре» — так в мемуарах Жорж отмечено начало комбинации Толстого. Приезд в Россию блистательной актрисы мог стать хотя бы частичным оправданием его в целом неудачной миссии. Возможно, Александр, обладавший арсеналом утончённых дипломатических ходов, и не считал посольство неудачным, но для графа тягость пребывания на несвойственном ему посту была нестерпима. «Государь, — в который раз молил Толстой, — я бы почёл себя виновным перед лицом Вашего Величества, оставаясь доселе здесь; я буду вреден Вашим интересам и интересам моей страны, и не могу заблуждаться в последнем случае». Опять он напоминал: «Вы же обещали уступить первой же моей просьбе!»