Софья Толстая

Но хаос забот, постоянно окружавший ее, не позволял фиксировать что‑то подобное, заставляя думать совсем о другом, например, о том, как ей быть с изданием этой экстравагантной вещицы, подвергшейся большим гонениям. В феврале 1890 года был арестован тринадцатый том полного собрания сочинений мужа, где как раз и была напечатана злосчастная повесть. Как не поверить после этого в магию цифры «13»! Она нервничала и уж, конечно, не только раскачивала ногой. Предпочла действовать оперативно: обратилась к министру внутренних дел Дурново с просьбой снять запрет на публикацию. Не помогло. Тем не менее она не сдавалась, собралась в Петербург, чтобы лично предстать перед государем и упросить его смилостивиться и разрешить выпуск злополучного тома. 31 марта 1890 года она послала письмо на имя его императорского величества с просьбой о всемил ости вей шем приеме. Предварительно Софья заехала в цензурный комитет, чтобы получше узнать о мотивах этого запрета. Повесть, как пояснил ей Феоктистов, была запрещена по высочайшему повелению. Софья надеялась выпросить «Крейцерову сонату» у царя. Она развела кипучую деятельность, заехала еще в театральный комитет для того, чтобы узнать, действительно ли пьесу «Плоды просвещения» будут играть в императорском театре. Во время ее разговора с директором театра Всеволжским возникли денежные споры. Она горячилась, упрекала за то, что ее мужа он ставит на одну ступень с водевильными авторами. Наконец, ей было предоставлено право на получение 10 процентов с валовых сборов в императорских театрах. Эти деньги она не стала отдавать благотворительным заведениям императрицы Марии, как ей советовал поступить сын Сережа. Не посмела, потому что знала, что ее девятерым детям они будут гораздо нужнее.

Ожидая приема у государя, Софья времени зря не теряла: побывала на двух выставках, передвижной и академической, трижды встречалась с Александрин Толстой, побывала у Стаховичей, у Менгден, Ауэрбах, ездила с сестрой Таней за покупками и сшила себе черное элегантное платье, к которому прилагались вуаль и кружевная шляпа. В новом строгом туалете она отправилась в Аничков дворец. Ее сердце билось неровно, она даже думала о том, что сейчас умрет. Состояние было ужасным. Она незаметно развязала корсет, растерла грудь и стала думать о детях.

Государь встретил графиню Толстую у самой двери, подал ей руку, она поклонилась в ответ, сделала книксен, а потом стала говорить об аресте тринадцатого тома, о «Крейцеровой сонате». Он сказал, что произведение написано так, что его вряд ли можно дать на прочтение детям, и что она, как мать, не может не знать этого. Софья ответила, что форма повествования действительно довольно провокационна, но главная мысль автора заключалась в том, что идеал всегда недостижим, если это полное целомудрие. В таком случае люди будут безупречно чисты и в брачной жизни. А потом добавила, что публикация повести поощрит Льва Николаевича к новым художественным работам. На это государь ответил: «В полном собрании ее (повесть. — Я. Я.) можно пропустить, ведь не всякий в состоянии его купить». Он говорил с ней робко, приятно и певучим голосом. Софье показалось, что у него ласковые и очень добрые глаза, а улыбка конфузливая и тоже добрая. Еще он расспросил ее о детях и о том, как они относятся к учению отца. «Уважительно», — ответила Софья.

Она была счастлива, вернувшись в Ясную Поляну. Но муж был недоволен ее похождениями и свиданием с государем, считая, что теперь они приняли на себя какие‑то неисполнимые обязательства. Она же смотрела на свой визит как на исполненный долг. Теперь муж прятал от нее свой дневник, который она так старательно переписывала. Отныне переписывание чего‑либо он доверял исключительно дочерям — Тане и Маше, таким образом, как будто выживал жену из своей жизни. Софья пребывала в отчаянии, потому что так долго идеализировала его, смотрела на него восхищенным взором снизу вверх. Оказалось, что всё так прозаично и тривиально, их ничего не связывало, кроме физического влечения. В нем только одни чувственные порывы. Она с головой уходила в заботы о детях, что спасало ее от одиночества. Она учила тринадцатилетнего Андрюшу музыке, подключала и Мишу, особенно когда учила их обоих Закону Божьему. Теперь вечерами она непременно молилась об успехе в практических делах: распродаже дров, тяжбе со священником из‑за раздела имения Овсянниково, проверке счета в банке, покупках.

С годами Софья стала чувствовать себя одиноко в своей семье, которая все больше разъединялась, жила врозь. Сын Сережа теперь чаще бывал в Никольском, Илья с семьей в Гриневке, Лёля с Таней в Москве, а она с малышами здесь, в Ясной Поляне. Она постоянно возилась с Ванечкой, а когда ей было особенно грустно, то вспоминала покойного князя Урусова. Ей было жаль, что она лишилась таких чистых, трепетных, утонченных, дружеских отношений, которые к тому же были без тени укора и делали ее такой счастливой.

Софья запоем переписывала дневники мужа, каждый раз ревнуя его к бывшим возлюбленным. Да что там возлюбленные, если она ревновала к нему даже дочерей, Таню или Машу, к которым муж благоволил и доверял им переписывание своих дневников. Она порой задумывалась: зачем продолжаю держать при себе Машу? Пусть бы выходила замуж за Пашу Бирюкова, и тогда она, Софья, сама бы заняла место при Лёвочке, переписывала и приводила бы все в порядок — и переписку, и дневниковые записи. В заботах, постоянно наваливавшихся на нее, она как будто теряла равновесие и иногда желала только одного: лечь на рельсы.

А Лёвочка в это время мучился из‑за невыносимых болей в желчном пузыре, покрывался холодным потом, стонал, катался по полу, таская за собой тяжелый стул. По субботам он отправлялся в баню, представлявшую собой самый простой, крытый соломой сруб на берегу Большого пруда. Пол бани был застлан чистой соломой, источавшей аромат ржаного хлеба. На раскаленный пол он плескал ведрами воду, которая находилась тут же в чугунах и бочках. Вода шипела, пар окутывал все пространство бани, муж потел, мылся, снова потел, а кто‑нибудь из приглашенных смельчаков, изнемогая от жары, выскакивал на мороз, купался в снегу и снова парился. Баня служила своеобразной лечебницей, снимавшей любую хворь.

Лев Николаевич вел здоровый образ жизни и был не по годам довольно свеж. Впрочем, и Софья по — прежнему хорошо выглядела. Время не тронуло ее легкого румянца, так украшавшего чуть смугловатое лицо. Блеск в глазах был по — прежнему обворожительным, а небольшой прищур ее огромных карих глаз придавал лицу особую пикантность. Она не носила ни очков, ни пенсне, чтобы не испортить своего весьма притягательного образа. В общем, Софья была на редкость моложавой, без единой морщинки на лице и весьма авантажной. Правда, несколько полноватой: сказывались ее многочисленные беременности. Но это не мешало ей производить на мужчин весьма приятное впечатление, в чем она еще раз убедилась во время своей успешной аудиенции у государя. Конечно, думала она, было бы совсем неплохо сбросить лишние килограммы. Не поэтому ли она почти не ела, а только чуть — чуть «клевала»? Ее выручала легкая стремительная походка. В общем, Софья явно знала себе цену, возможно, этим и отпугивая всех своих потенциальных поклонников. Кажется, один только Фет оказался не из пугливых, воспевал ее до конца своей жизни. Однажды уже под вечер, стоя на платформе в ожидании поезда, он резко повернулся в сторону Ясной Поляны и прокричал: «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать!..» — но не смог продолжить и зарыдал. Она же отвечала ему своей возвышенной дружбой. А Лёвочка не понимал их отношений и ревновал ее.

Однажды Софья решилась обо всем рассказать в своей повести «Чья вина?», в которой было много прозрачных намеков, в том числе и на мужа. Ей нравилось вскружить чью‑нибудь поэтичную голову, чтобы муж заревновал. Она частенько стала видеть грешные сны, в которых отражались ее тайные желания. Теперь Софья действительно осознала справедливость Лёвочкиных слов о том, что всякая жизнь мутна и грязна подобно реке, но все‑таки в ней есть много и чистых ключей. Не поэтому ли вода в такой реке может быть очень прозрачной? Софья постоянно жила надеждами, по утрам, смотря на мужа, она чаще видела его обновленным, пребывавшим в свежем, «утреннем» душевном состоянии, так благотворно сказывавшемся и на ней. Она восхищалась его стойкостью, не позволявшей поддаваться фимиаму, идущему от его многочисленных почитателей. Он выдерживал этот настой очень достойно, не задыхаясь. В такие минуты прозрения Софья хорошо понимала свою совсем непростую миссию — быть женой гениального человека. И с еще большей энергией бралась за переписывание рукописей мужа, охотно распределяя их между собой и дочерьми, одновременно задумываясь над тем, почему их красавица Таня до сих пор не замужем. Софья искала причину в себе, объясняя это тем, что сама ни к кому из многочисленных претендентов на руку дочери симпатии не испытывала. Она была убеждена, что если мать питает какие‑то теплые чувства к жениху дочери, то брак будет непременно счастливым. Своим добрым расположением к женихам дочерей она не могла похвастаться. Так, например, Павел Бирюков, один из ухажеров Маши, вызывал в ней недобрые чувства. А может, ей стоит сменить гнев на милость и позволить дочери выйти замуж? На эти вопросы у нее не было однозначных ответов, как и на вопрос: доколе Таня будет продолжать кокетничать с молодыми людьми, то с Мишей Стаховичем, то с Мишей Олсуфьевым? Сколько можно? Пора бы остановиться на ком‑нибудь из них. Правда, Стахович очень настораживал Софью, о чем она не раз говорила Тане. Ей не нравились его расточительность, широкие жесты, разбрасывание денег направо и налево, даже лакею он мог спокойно отдать золотой. Ей так хотелось, чтобы сама дочь перестала быть grande coquette, а побыстрее стала счастливой женой и матерью. Софья была уверена в том, что ее старшая дочь достойна только самого лучшего мужа, ведь Таня так умна и хороша собой, к тому же так дипломатична, что могла успокоить сразу всех: и мама, и папа. В семье с ней считались все, даже Лёвочка. Она всегда старалась разобраться в непростых родительских отношениях, чаще всего у нее это хорошо получалось.