Софья Толстая

Переписывание романа стало для Сони не только самоотверженным трудом, но и формой ее сотворчества с мужем, возможностью глубже понять его. А главное, не быть лишь плодовитой самкой. Этот труд не позволял ей «опуститься» подобно Наташе Ростовой, после родов превратившейся в удобную мишень для всевозможных острот и шуток близких. Одежда, прическа героини, точнее, отсутствие таковой, невпопад произносимые слова, делали Наташу теперь неузнаваемой. Муж и дети героини словно держали ее под башмаком, не позволяя ей участвовать в интеллектуальных занятиях мужа. И Наташа все больше боялась стать помехой в делах Пьера. У нее не было своих слов, и она говорила словами мужа. Соне не нравилась такая перемена в Наташе. И она не хотела в этом походить на толстовскую героиню. Свое предназначение Соня видела гораздо шире. Она не желала замкнуться в мире спальни и детской. Ей нужно было гораздо большее пространство, в котором она постоянно была бы рядом с ним, даже в рабочем кабинете. Ведь она так боялась его потерять, как будто боялась потерять себя.

Соня, как и Наташа Ростова, с головой ушла в семью, но не забывала и о том, что она жена писателя. Поэтому она умом и душой вникала во вторую реальность, писательскую, которая магическим образом объединяла ее с мужем. Она чувствовала в себе много сил, позволявших ей справиться с почетным званием жены писателя. Поэтому она вплетала свои «розы» в ткань его романа. Все смешалось в их жизни: и мысли, и слова, и дела. Все стало общим. Не случайно она называла роман «Война и мир» и своим детищем тоже.

Для Сони годы переписывания романа «Война и мир» стали лучшими в жизни. Родители были очень довольны замужеством дочери, не раз повторяя, что «лучшего счастья пожелать нельзя». Она говорила, что семь раз переписывала роман, делая это с величайшим наслаждением, вдохновляясь творческой энергией мужа, который в это время предавался писательству «как средству для улучшения своего материального положения», ведь для него «было единой истиной, — что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше». Для него самым важным было спокойствие и благополучие в доме. Однажды он даже признался Соне: «Если бы пришла волшебница и предложила… исполнить мое желание, я бы не знал, что сказать». В общем, счастлив был ею. «Всемогущий бог молодости» овладел обоими, покровительствуя им во всем — и в семейных радостях, и в писательском успехе.

Соня любила следить за ходом мысли мужа в романе «Война и мир». Ей, правда, совсем не нравились Лёвочкины описания военных сцен, зато она с огромным удовольствием наслаждалась сценами семейной жизни своих любимых героев. В такие минуты она не чувствовала себя одинокой, не обращала внимания на то, что муж приносил с собой усталость от работы над романом. Постоянное переписывание рукописей помогало ей гораздо сильнее сжиться с мужем, полюбить его более страстно, ревниво, поэтично и беспокойно. А Лёвочка, который уже почти год не брал в руки свой дневник, теперь решил сделать такую запись: «Отношения с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно».

Теперь Соня с полным правом могла называть себя «женой писателя» и охотно соглашалась со «званием», присвоенным ей Владимиром Александровичем Соллогубом — «нянька таланта». Ведь такой нелегкий ее труд сродни профессии, а может быть, это призвание, благодаря которому она всегда рядом с мужем.

Соне нужно было научиться говорить словами Лёвочки, мыслить его категориями, переписывать вечерами, вне зависимости от своего состояния, собственного здоровья и здоровья ребенка, от ведения большого хозяйства и многого — многого другого. Она не отставала в трудолюбии от мужа, верившего в то, что скоро только дело делается, но не скоро сказка сказывается. А что уж тут говорить об эпопее?! Пожалуй, только одна сцена охоты Наташи с братом и посещение ими дядюшки создавались Лёвочкой на одном дыхании, не потребовав от него переделок и переписываний.

Старательно «выбеливая» Лёвочкин роман, она словно еще раз проживала свою жизнь, а заодно и сестры, «Тани — волшебницы». Для Сони здесь все было таким знакомым и родным, таким близким и живым, таким бесконечно женственным, как крик Наташи во время родов, словно эхом отзывавшийся в ней. Читая страницы романа, посвященные любимой героине, она невольно узнавала в ней то себя, то Таню. Например в сцене с пеленкой и желтым, вместо зеленого пятном, и в утешении родных, что молодой мамаше не стоит беспокоиться о ребенке, потому что на самом деле он идет на поправку. Этот фрагмент еще раз напомнил Соне ее историю с первенцем Сергеем. Прочитав страницы романа, где Наташа уже окончательно превратилась в «самку», Соня словно приоткрыла таинственную завесу и заглянула в свое будущее, наполненное плодовитым материнством. Преодолев страх от встречи с будущим, она продолжила знакомство с романом: «Она (Наташа. — Н. Н.)чувствовала, что те очарования, которые инстинкт научал ее употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся, то есть всею душой, не оставив одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекали его к ней, а держалась чем‑то другим — неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с телом».

Соня прекрасно понимала, что ее Лёвочка, как и Пьер, мог сколь угодно умствовать, мечтать о пользе для народа, но если бы дошло до реального, например, до раздачи имения, то она, как и Наташа, скорее «отдала бы его под опеку», чем позволила бы что‑то подобное сделать. Ее поразительное трудолюбие вознаграждалось тем, что она допускалась мужем в его святую святых — творческую лабораторию. Вдохновленная творческой энергией мужа и невольно воображая себя им, Соня порой принималась за активную правку его рукописей, выкидывая что‑то, как ей казалось, лишнее из текста во имя спасения невинных душ молодых читательниц. Порой она становилась безжалостным критиком и требовала, чтобы муж исключил, например, эпизод о развратной красавице Элен Безуховой. Она боялась, что такой неприлично — грязный пассаж лишает роман истинной поэзии. Нахмурив брови, жена настаивала на том, чтобы автор убрал ту или иную фразу, или эпизод, или знаки препинания. Она жалела те прекрасные сцены, от которых муж почему‑то хотел избавиться, и радовалась, как дитя, когда их удавалось отстоять. Ведь за время переписывания романа она успевала сжиться с любимыми героями, побывать в их роли. Муж иногда соглашался с ее замечаниями, а чаще — недовольно «огрызался» и раздражался, а если был не в духе, то грозно ей объяснял, что то, о чем она говорит, — все мелочи, а важное в другом — только в общем. Но, несмотря на все эти милые пустяки, ее окрылял такой нелегкий труд, окутывал облаком радости, заряжал творческой энергией, заставляя верить в то, что этот прекрасный роман и есть ее истинное дитя. Такова была сила эмпатии.

Глава VIII. Форс — мажор

Уже было написано автором «Войны и мира» десять печатных листов, а сколько их переписала жена писателя — не перечесть. Но Соня снова готовила себя к очередным мужниным переделкам. Однако просчиталась на этот раз, забыв о его охотничьем зуде, который заставил Лёвочку отложить свой труд в сторону. В самом конце сентября 1864 года он отправился на английской рыжей кобыле к соседу А. Н. Бибикову в Телятинки, чтобы договориться с ним о предстоящей охоте. Случайно за ним увязались две борзые собаки, а далее последовала цепочка случайностей, наводящая на мысль, что в жизни ничего не бывает случайного, что за кажущимся случайным всегда скрывается сам Бог. Случайно им на пути встретился заяц, собаки бросились за зайцем, а за ними и Лев Николаевич вскачь, азартно крича: «Ату его!» Лошадь случайно наткнулась на глубокую рытвину, упала, а вместе с ней упал и всадник и вывихнул правую (!) руку. Лошадь сбежала, а всадник, страдая от сильной боли, все более осознавал чудовищность своего положения. Ему казалось, что все это «когда‑то и давно было». Проезжавший мимо мужик случайно увидел его, подобрал и привез в деревню. Лев Николаевич попросил, чтобы его оставили здесь, а не везли в усадьбу: он боялся напугать свою беременную жену.