Андрей Платонов

О платоновских сказках можно написать целое исследование. Больше того, их относительная по сравнению с другими произведениями писателя неизвестность и невостребованность — еще один пример великой литературной несправедливости, хотя еще в 1971 году в журнале «Вопросы литературы» проницательнейший и очень хорошо Платонова почувствовавший писатель Сергей Павлович Залыгин отметил:

«Его внимание привлекли прежде всего те сказки, содержание которых касается трагической, очень жестокой и бескомпромиссной борьбы добра и зла, подлинной мудрости с воинственным заблуждением.

В них нет и следа той сглаженности, которая рассчитана иногда на милых деток, а иногда и на милых взрослых.

Здесь рубят головы и руки, и живое тело свертывают в петлю или рассыпают на части, здесь носители добра и не думают изображать ангелов — то и дело они сами заблуждаются, они обидчивы, а отчасти и легковерны, поддаются подстрекательствам злодеев, и хотя мы всегда на стороне добрых, однако же далеко не всегда и не все их поступки можем одобрить».

Вошедшие в сборник «Волшебное кольцо» платоновские сказки — «Умная внучка», «Финист — Ясный Сокол», «Иван Бесталанный и Елена Премудрая», «Безручка», «Морока», «Солдат и царица», «Волшебное кольцо», а также невошедшие, авторские — «Неизвестный цветок», «Разноцветная бабочка», «Уля» и др. — суть такая же вершина творчества Платонова, как «Епифанские шлюзы», «Чевенгур», «Котлован», «Джан», «Третий сын», «Река Потудань», «Седьмой человек», «Возвращение». Взаимосвязь всех этих произведений, их глубинное родство и общая корневая система несомненны, пусть и не столь очевидны — на то они и корни.

Элемент собственного сказочного, волшебного в каждой из сказок рознится, а их связь с первоисточником, то есть с собственно народной сказкой, чьи сюжеты Платонов «обрабатывал», представляет собой отношения сотворчества. «Платоновское» проступает в каждой из них, но, пожалуй, особенно отчетливо в «Безручке» — сказке, по фольклорному своду хорошо известной. В ней рассказывается о судьбе сестры, оклеветанной своей невесткой, потерявшей по ее навету руки и чудесным образом их обретшей ради и благодаря спасению собственного сына, упавшего в колодец. Однако Платонов пошел гораздо дальше, распространив действие волшебной истории на войну, куда попадают главные герои — Безручка, ее муж и сын. Все они совершают подвиги, защищая родную землю, и в кульминационной сцене встречи-узнавания отца и сына на вопрос, кто у тебя отец с матерью, сын произносит очень важные в контексте платоновского народоведения слова:

«Нету у меня батюшки, и какой он был — не помню. А рос я с малолетства один у матери, земля была нашим ложем, а небо — покровом, а добрый народ был заместо отца.

— Народ всем отцам отец, — сказал так полководец, — я сам перед ним меньшой и наградить его не могу».

Можно почти не сомневаться — последнее было обращено непосредственно к «отцу народов», да и ко всем будущим «отцам нации».

Глава двадцать четвертая В ВОСКРЕСЕНЬЕ НА РОЖДЕСТВО

Сведения о последних годах жизни Андрея Платоновича скудны и разноречивы.

«В 1948 году я вернулся в Москву. Сразу же пошел к Андрею. Знал, что он тяжело болен, что у него туберкулез, — вспоминал отсидевший несколько лет в лагере Виктор Боков. — Лежал он худой, обросший, изможденный. Моя встреча с ним оживила его, он загорелся желанием:

— Мария! Я должен чем-то отметить появление Виктора. Хочу сходить в Палашевские бани попариться.

Никакие возражения жены не могли остановить его. И пошли. И славно попарились.

— Что твой лагерь, — говорил по дороге Платонов, — туберкулез пострашнее! В лагере можно отбыть, можно сбежать, а тут ни отбыва, ни сбега».

Еще одно свидетельство Бокова привел В. Шошин, которому мемуарист писал: «Много раз я бывал у Платонова, как вернулся из Сибири, на Тверском бульваре. Он больше лежал, но активность его мысли, его интерес к литературе не теряли своего накала и блеска разговора».

«В следующий мой к нему визит он уже лежал, — вспоминал Виктор Некрасов. — На тахте или диване, между двух окон, выходивших на Тверской бульвар. Болезнь свалила его. И каждый раз, когда я с кем-нибудь приходил к нему, а приходил я всегда почему-то не один, о чем весьма сожалею, он мило, чуть смущенно улыбаясь говорил:

— Вы знаете что? У меня к вам большая просьба. Тут недалеко на Тверской „Гастроном“. Так вот… Мне-то самому нельзя, но так приятно будет смотреть на вас. Деньги у вас есть?

Собственно говоря, эта фраза произнесена была один только раз, в первый, когда денег у нас действительно было что-то не густо, зато в последующие разы специально бегать в „Гастроном“ уже не надо было — все было предусмотрено».

«…мучительно долго и тяжело умирая от туберкулеза, он уже с величайшей тщательностью отгораживал себя, диван, на котором лежал, посуду, которой пользовался, от других, — иначе запомнилось Гумилевскому. — Когда его навещал кто-нибудь из друзей, он, по нескольку раз, пока тот сидел возле его дивана, тоскливо спрашивал:

— Послушай, как же дальше будет?»

«К Андрею уже нельзя было приближаться, я сделала в его комнату высокий порожек, готовлю на кухне и посматриваю, а Сашка, внук, подползет, перелезть не может, смотрит на Андрея: „Пума, пума“, а Андрей смотрит с тоской, — рассказывала Мария Александровна Платонова. — Сашка жил у нас, они с Машенькой почти ровесники, Андрей очень тосковал, что ему нельзя их приласкать…»

«Он понимал, что уходит, и относился к близкому концу то с усталой отрешенностью, а то с яростью и буйством, готовый в такой миг схватить за глотку и близкого человека. Но стих ослепления быстро отходил, и Платонов обессиленно погружался в безмолвие не то дремоты, не то раздумья, — писал Август Явич, знавший Платонова еще по Воронежу, и разговоры их большей частью касались общей молодости. — „Молодость, брат, к нам уже вернуться не может. Разве что детство…“ — сказал Андрей врастяжку и засмеялся коротким, негромким, хлипающим смехом, в котором слышались нотки горечи, непримиримости и непрощения».

«Последние годы Платонова были омрачены тяжелой болезнью.

Он вел себя мужественно.

Он даже открыл некоторые радости в ней, — подражал рубленому стилю Шкловского Лев Славин. — Дело в том, что в эти горькие для него дни люди старались помочь ему. И Андрей Платонович радовался не только тому, что облегчили его существование, но и тому, что благодаря этому он открыл, что есть в мире целая группа людей, которые бескорыстно и деятельно заботились о нем.

Он говорил:

— Если бы не моя болезнь, я бы так и не узнал о любви ко мне стольких хороших людей».

«Пришел домой с войны совсем больным. Но продолжал постоянно работать, писать. К нему приходили Фраерман, Гроссман, Гумилевский, а большинство боялись к нему ходить, потому что до самой смерти за Андреем была слежка», — по-своему вспоминала Валентина Александровна Трошкина.

«Гроссман навещал его почти каждый день. Один раз мы пришли вместе. Никогда не забуду колюче-светящейся долгой тоски в запавших глазах Платонова, его пожелтевшее худое лицо, тихий частый кашель», — писал Семен Липкин.

«Каверин, имеющий связи со светилами нашей медицины, обещал помочь раздобыть нужное лекарство. Он имел уже разговор об этом. Прилагаемое письмецо написано им тому человеку, который взялся устроить твое лечение, — обращался к Платонову Гроссман 7 января 1948 года и добавлял: — Очень прошу, будь благоразумен, без легкомыслия и откладывания».

«Он болел. Его спасали всеми имеющимися в те времена средствами. Тогда только появился рондомицин.

Его покупали в Америке на золото. Шолохов и Леонид Леонов хлопотали перед министром здравоохранения об отпуске лекарства для лечения Андрея. Он уходил, таял. Лицо его чем-то напоминало лицо пророка. Я думал, что так же мог выглядеть больной Достоевский», — вспоминал Виктор Боков.

«Он умирал долго и мучительно, как Белинский, как Добролюбов», — заключил свой рассказ о Платонове Лев Гумилевский.